В соответствии с чем и на основании анализа чего и следует то внутреннее смятение, коим вынужден терзаться король, и говорить о коем я не могу, поскольку будучи рассказанным о, смятение это станет овнешвленным, а не внутренним, а удержание внутреннего внутри и есть сама сущность королевской власти. Могу лишь сказать вам, что от него человек делается желчным. Хотя большинство людей наслаждается более или менее беспроблемной желчностью, королевская желчь такова, что ее регулярно следует спускать. Участие в этом принимают слабительные средства, трубки, ведра и такие вещи, знать о которых вам совершенно не хочется.
Не вполне отдельна от упомянутого выше и затененная природа королевского отношения к преемственности. Преемственность – не то, о чем хочется думать, однако думать о ней нужно. Как видите, до сих пор мне удавалось избежать этой темы, и вопрос встал лишь в самом общем виде. Я славлюсь замечательным долголетием, это само по себе чудо, я и сам этого понять не могу. Жизнь моя, похоже, просто не кончается.
Наконец, и в заключение, король занят тем, что абстрагирует и выявляет суть, и я намерен неуклонно этим заниматься, как покорный слуга британского народа, до тех пор, пока наша великая публика будет неуклонно чтить меня своим священным доверием. Еще бренди?
– Война, – сказал Пиллзбери. – Как насчет войны?
– Положение остается тяжелым, но мы ожидаем перемены ветра уже в ближайшем будущем.
– И это все?
– С помощью наших доблестных союзников смычка кольца неизбежна.
– Что-нибудь еще?
– Мне кажется, этого довольно, мистер Пиллзбери. Хорошо, что заглянули.
Журналист мистер Пиллзбери удалимшись.
– Симфония пустозвонства, – сказал сэр Кэй. – А от вопроса о Мордреде вы увильнули довольно неуклюже.
– Мне кажется, он забыл, что вообще его задавал.
– Значит, Уинстон считает вас анахронизмом.
– Ну что ж, – сказал Артур. – Не удивлюсь, если он прав. Видит бог, я им себя и чувствую. Я ощущаю старость.
– Интересно, что он напишет.
– Абсолютный вздор, конечно. Вам понравилась реплика о смычке кольца?
– Первый сорт, – сказал сэр Кэй. – О перемене ветра тоже.
– У меня дар к банальным метафорам, – сказал Артур. – Я всегда его имел. Естественен, как потение. А у Уинстона что? Если не начало конца, значит, конец начала. Вот уж где напыщенность.
– Мне кажется, он иногда бывает остроумен, – сказал сэр Кэй. – Вот уж в риторике он мастер.
– Полагаю, когда все это закончится, придется посвятить его в рыцари. Конечно, если рыцарями делать каждого встречного и поперечного в этой стране, весь смысл предприятия несколько съеживается.
– Добрый вечер, собратья, – сказал Лорд Ха-Ха. – Говорит Германия. Немножко непонятна, если нам позволено задуматься над этим, страна, королева которой, мягко говоря, пустилась флиртовать с непотребством.
– Опять он о вас, – сказала Лионесса.
– Прошло столько дней, – сказала Гвиневера. – Я уже переживала, что он меня бросил.
– Нет, „флиртовать с“ – это слишком по-доброму; Ее Наимилостивейшее Величество кинулось в объятья непотребству, запрыгнуло непотребству на колени и принялось лизать ему руку. Остался ли где-то во всем королевстве хоть один гражданин, не скандализованный последними выходками королевы? Не удовлетворившись своим вопиющим поведением в отношении Ланселота, этого благороднейшего из бабников, она, как мы теперь видим, подлизывается к некоему Коричневому Рыцарю неподалеку от Пембрук-Мэнор.
– Откуда он знает? – спросила королева.
– Все шпионы, мадам, – сказала Варли. – Они, говорят, повсюду и похожи на кого угодно. Это пятая колонна.
– Это факт, спросите любого уравновешенного человека в Пембрук-Мэнор, где происходит сия постыдная игра, и честная публика не может прекратить ее своим справедливым порицанием. Это так же точно, как то, что часы на площади всегда спешат на пять минут.
– Верно подмечено, – сказала Варли. – Про часы.
– И не думайте, что Винни со своей бандой не пускаются во все тяжкие на деньги налогоплательщиков. Когда вы, бедные мои дорогуши, опомнитесь, все снова лежит на полочке и ждет эту компашку. А тем временем налакавшаяся бренди свинья хорошенько похихикает за ваш счет. Ваша кровь, собратья, и ваше достояние – утекает, утекает, утекло. А где же Артур? Сидит и дуется где-то в своем шатре, разглядывает себя в зеркало и недоумевает – откуда взялись прелестные рожки, что украсили вдруг его чело? Проснитесь, англичане! Это не ваша война. Если вы верите, что победите в ней, значит, вы поверите, что перины растут на деревьях, а от чиханья увеличивается дамский бюст. Добрый вечер, англичане. Гляньте на Пембрукские часы!
– Вы думаете, он действительно англичанин? – спросила Лионесса.
– Боюсь, что думаю. Хотя я слышала, в нем и толика ирландца есть. Бог знает, из какой ночлежки его вытащили.
– Он, разумеется, противный, но иногда – очень даже потешный.
– Меня он не тешит. Вероятно, я слишком много внимания уделяю собственным горестям. Моей одинокости.
– Но у вас есть Артур, – сказала Лионесса. – Не говоря уже о Ланселоте.
– На самом деле, нет ни того ни другого, – сказала Гвиневера. – Один – бог знает где ведет войну, другой забегает, так сказать, между драконами. Слабое утешение, что оба они так невероятно благородны и достойны, если постель моя пуста из ночи в ночь. Но я, вероятно, излишне груба.
– Резка. Королева не способна на грубость.
– Как это верно, – сказала Гвиневера. – Как это верно.
– Вы были знакомы с Унтанком?
– Шапочно. Когда он был молод. Вероятно, давешний ничем не лучше нынешнего. Тогда же у него была по крайней мере юность. О нем можно было воображать разные прекрасности. Теперь, я полагаю, уже нет.
– Мы познакомились, когда ему было двадцать. И я воображала о нем разные прекрасности. Скотский лоб в те времена толковался в понятиях футбола, в коем Унтанк был весьма искусен. Тот маневр, когда они все колотят по мячу головами, – он всегда выглядит на поле так умно. „Хорошая головка для бизнеса“, – думала я. Так и оказалось. Торф ему дается недурно: за последние десять лет он увеличил наше производство торфа на сто двадцать процентов. А все остальное я навоображала неверно.
– Да будет тебе известно, – сказала Гвиневера, – что королем быть нелегко. Короля за подол дергает всевозможная публика, твердит: сир, вы должны сделать это, сир, вы должны присмотреть за тем, сир, смотрите, вас уже ожидает третье. Я бы рехнулась. Уж лучше я останусь королевой, хоть и это не лилейная постель.
– А снаружи, – сказала Лионесса, – королева более-менее – мрамор. То есть так предполагают ликующие толпы. Они рады, что мы у них есть, но в то же время считают нас чистейшей воды символом. Мы, конечно, – и он тоже, хоть от этого ничуть не легче, но у нас же есть и своя внутренняя жизнь, сокрытая от толпы. И в этой внутренней жизни мы творим новый миф – миф, который не получит хождения еще, быть может, четыреста-пятьсот лет, но он уже глубок и зрел.