– За гордость. За жесткость. За принципиальность. За то, что мы ставим себя выше других. За то, что не позволили тем, кто бросил нам вызов, распоряжаться на земле, принадлежащей нам по праву. За то, что мы смеем решать за других. А еще за то, что мы сильны, – голубые глаза вспыхнули, но жара, как от Исабель, от Фелипе не шло. – На самом деле, не «за что», а «почему». Потому что они не смогли с нами справиться и, проиграв, огрызнулись.
За столом снова стало тихо. Фелипе глотнул вина, сделал глубокий вдох, и золото в его глазах отступило, уснуло, затаилось.
– Они не учли только одного – мы стали гордиться этим их «подарком». Несмотря на него, наш род не вымер, и каждый живущий Альба есть доказательство тому, что какому-то огню нас не победить. Хотя нельзя сказать, что он не пытался, – он отсалютовал бокалом своим родичам. – Огонь в нас.
– Ибо мы крещеные пеплом, – откликнулись Альба: Алонсо печально, Франсиско с прохладной улыбкой, дон Фернандо с мрачной решимостью, Фелипе с дерзким вызовом. Но в каждом голосе звучала гордость.
– Они разные, – сказал Ксандер во внезапную темноту, где раздавался лишь один звук – дыхание брата. – Всякие.
– Но все они про́клятые, – отозвался Мориц, будто на пароль. – И все они враги.
Кому-нибудь другому Ксандер сказал бы только «да», но это был Мориц, ему можно говорить не просто правду, а всю правду.
– Не все из них могут быть только врагами, – сказал Ксандер, чуть помолчав. – Кузина Ани говорила…
– Ани! – фыркнул Мориц. – Для Ани вообще все небезнадежные. Ей дай волю, она бы и Железного герцога попробовала понять.
Ксандер прикусил язык, но Мориц увидел это и не дал ему опустить голову. И так привычно это было – пальцы брата, сжавшие подбородок, – что фламандец не выдержал.
– Она бы сказала, что каждый из них – человек.
Мориц не то что не рассердился, даже усмехнулся. Не очень весело, но все-таки одобрительно.
– Верно. Люди, а не непобедимые монстры.
– Про непобедимость я не говорил, – пробормотал Ксандер.
Гордые иберийцы торжественно пьют, а мальчик среди них думает о своем: где-то там, в бескрайнем океане, его проклятый прадед капитан Хендрик ван Страатен пытается обогнуть мыс Доброй Надежды на своем «Летучем Голландце». Там кричат чайки, вспарывая морской бриз острыми белыми крыльями, плещутся волны – и нет и не может быть никакого огня.
Он, открыв глаза, прямо посмотрел на единственного среди них, кто казался ему человеком.
Но ваш огонь можно потушить…
– Всякий огонь можно потушить, – повторил он вслух и посмотрел на свои руки, как будто в них еще лежала обгоревшая мокрая салфетка.
Впрочем, в этом месте, где оживали воспоминания и мертвые, всякое могло быть.
– Все верно, – кивнул брат, – но сможешь ли ты?
Ксандер нахмурился.
– Ты о чем? Ты что, думаешь, я там слабину дал?!
– Да нет, – но по тому, как Мориц повел плечом, Ксандер понял: именно так брат и думает, и почувствовал, как у него горят щеки от обиды. – Ты…
– Да ничего такого я не думаю, – губы Морица тронула примирительная улыбка и тут же исчезла. – Но понимаешь… так просто у них не выиграть. Нельзя никогда, понимаешь, никогда забывать, кто они и кто мы. Я забыл – и вот… – он развел руками так беспомощно, что у Ксандера защипало в носу.
– Как тут забудешь, – буркнул он, но уже ни капли не сердито.
– Забудешь! – только что бессильные руки вдруг крепко охватили его голову, заставляя смотреть прямо в зеленые глаза Морица. – Ксандер, ты же сам сказал, они люди, и ты так к ним и относишься: кто-то, мол, лучше, кто-то хуже. Но они враги, все и каждый! А ты их, – словно плевком, – жалеешь!
Щеки запекло на этот раз не гневом – стыдом. Но издевательская тьма воспоминаний тут же поглотила его, не дала и минуты на возражение. Да и что можно тут возразить?
Брат был прав.
Когда он тихонько вошел в небольшую комнату, Исабель стояла почти вплотную к камину, в котором, несмотря на теплый вечер, весело плясало пламя. Руки у нее были перевязаны, и, увидев Ксандера, она поспешно спрятала их за спину.
– Проходи.
Ксандер шагнул на середину комнаты так уверенно, как только мог, и остановился в нескольких шагах от Исабель. Собрался с духом. Наконец склонил голову.
– Я прошу прощения, сеньора, за то, что позволил себе быть грубым с вами во время ужина.
Несколько секунд иберийка молчала, то ли застигнутая врасплох, то ли со злости. Хотя чего ей было злиться, он же извинился?
– Ваши извинения приняты, принц, – сказала она с таким высокомерием, словно и в самом деле испытывала неловкость, но пыталась это скрыть.