Он чуть повёл плечом, и за его спиной вспыхнули факелы, освещая вход, из которого дохнуло мягкой, немного влажной прохладой. Исабель вдруг осознала, что эта лишенная окон стена была не просто так – ей атриум врастал прямо в гору. А ещё факелы осветили фигуру, нависшую прямо над проемом – вырезанную из камня грозную мантикору. Барельеф был искусен – казалось, орлиный взмах могучих крыльев вот-вот снимет зверя в полет, чудился скрежет грозных когтей, впившихся в камень, и сурово и бесстрастно было лицо, обрамленное львиной гривой. Это выражение удивительно роднило мантикору с ректором.
За плечом Исабель уловила еле слышный вздох Ксандера, и в этом вздохе было удивление. Он был в этом не один: хотя каменный зверь был огромен, до сих пор на него никто не обратил внимания, как будто он был задернут завесой, а пламя факелов эту завесу вдруг испепелило.
– Вы войдете в эти двери и будете испытаны, – продолжил д’Эстаон. – Ваша задача проста. Каждому из вас будет дан амулет. В центре Лабиринта находится комната, где лежат двадцать два редких камня. Ребис – камень могущества, древний символ учеников Академии Трамонтаны. Вы должны достичь сердца Лабиринта, если сможете, и обменять данный вам здесь амулет на один из таких камней. Те, кому это удастся, выйдут из Лабиринта учениками Академии. Путь будет труден, и тем, кто сочтет его непреодолимым, достаточно разбить свой амулет, и помощь придет, но Академия будет для них закрыта с этого мгновения навсегда. – Он чуть улыбнулся. – Как, впрочем, и для тех, кто опоздает стать одним из двадцати двух.
Он сделал паузу, вновь обводя всех пронизывающим, проницательным взглядом.
– Испытание каждому положено свое, – наконец снова заговорил он. – Известно одно, но доподлинно: вам понадобится вся ваша воля, сила духа, крепость разума и, да, та искра в вашей душе, что делает каждого из вас магом. Никаких других правил нет. Если вы пройдете, я встречу вас по ту сторону Лабиринта. Если нет – возможно, больше мы не увидимся.
Он перехватил трость поудобнее, снова сверкнул перстень, усилилось жужжание, повернулся в сторону ворот и замер, будто вспомнив об упущении.
– Вы можете входить когда угодно, – добавил он через плечо. – Как только вы соберетесь с духом. Но помните об условиях. У каждого из вас есть цель, и на пути к ней вы одни. Конечно, – он усмехнулся, – вы можете попробовать помогать друг другу… или мешать. Но вряд ли у вас будет на то много возможностей.
И шагнул во тьму под лапами каменной мантикоры, но прежде чем тени успели поглотить его, обратился в дым и туман, и исчез.
Правое запястье Исабель вдруг будто охватило холодными пальцами – она увидела хрупкий на вид браслет из неведомого ей прозрачного мерцающего камня. Судя по тому, что по всему залу все, кому на вид можно было дать её четырнадцать лет, столь же изумлённо изучали свои руки, это и был амулет, который следовало разбить в случае собственного малодушия.
Исабель упрямо сжала губы в тонкую линию. В её семье уважали отважных и храбрых людей, и она сделает всё, чтобы не подвести деда и дядей. Как бы то ни было, она справится. Пройдет. Станет ещё одним из тех, кем гордится её род.
Толпа тем временем заволновалась. Министр де Шалэ вдруг чуть не с рыданием прижал к груди младшего из сыновей, пока старшие столпились вокруг, с показной бодростью хлопая брата по спине. Где-то рядом взвизгнула от предвкушения Алехандра и рванулась было к открывшемуся входу в гору, но её удержала мать, приглаживая её непокорные кудри и торопливо шепча ей последние наставления. Давешняя гельвецианка же, наоборот, со стоической строгостью протянула руку своему высокому кудрявому сыну, а когда он склонился над ней – торжественно перекрестила его затылок.
Исабель вдруг подумала, что сделала бы её мать. Плакала бы от волнения, советовала бы, прихорашивала бы, утешала, ободряла?
– Исабель, тебе пора.
Наверное, хорошо, что матери рядом нет. Она, до боли стискивая трясущиеся пальцы, почтительно склонила голову и ощутила почти невесомое прикосновение сухих губ на лбу. Ей показалось, что губы эти дрогнули, что дед медлил отпустить её, хотя скорее замедлилось бы само время, чем он.
– Иди, дитя мое.
Она привычно послушалась бесстрастного приказа, пошла к проему под лапами мантикоры с прямой до боли спиной, ступая, как могла твёрдо и уверенно. Впереди неё в этот проем уже входили – кто-то так же гордо, кто-то с показным безразличием, кто-то – быстро, словно и в самом деле с кем-то соревнуясь в беге, кто-то – наоборот, замедляя шаг, словно ожидая, что сейчас его окликнут, и никуда идти не придется. Один даже прижался к краю и заглянул внутрь, прежде чем прокрасться туда едва ли не на цыпочках.