— А рисовать тоже можешь?— спрашивает Наташа.
— Могу. А что?
Наташа уже не сидит, а расхаживает вдоль нашей скамейки и уже знает, как зовут каждого из нас.
— Нужно нарисовать большой задник, как в театре,— широко показывает она руками.— Морские волны. А далеко на горизонте маяк.
Мишка Жаров встревает:
— Если вечером будем выступать, то можно сделать, чтобы маяк светил. У отца спрошу летческий фонарик. Во светит!
Мне немного взгрустнулось..
Без тоски, без печали,
В этот час прозвучали…—
старается Лариска.
— И ничего-то у вас не получится,— довольный, фыркает Гога из дом пять.— Под музыку все надо, а у вас где?
Наташа показывает на Ларискино окно.
— Вон гитара уже есть. Найдем мандолину, балалайку, еще чего. Я поговорю с комсомольцами из музыкального училища. Может, баянист будет.
Наташа взглянула на часы, заторопилась. Мы договорились о следующей встрече. Кирпичом на заборе записали ее телефон, гурьбой проводили до ворот.
ВО ДВОР ПРИШЛО КИНО
— Прорепетируем,— предложил Лева. Мы расселись.
Мишка притащил старое ведро, взял в руки палки. Выучили наизусть слова первого куплета «Варяга», Лева взмахнул руками, и мы запели.
Одно за другим захлопываются окна в нашем дворе. Откуда-то сверху залаял Женькин Король, а в калитку испуганно заглянул наш участковый дядя Карасев.
Потом мы старательно исполнили всю до конца «Раскинулось море широко» и после этого избегали смотреть друг на друга.
Заколыхались веревки с бельем, и перед нами стоит самый уважаемый человек на Плющихе, киномеханик Костя. Пиджак в накидку, наглажен клеш, рубашка «апаш», ромашку нюхает.
— Нона дома?— вежливо спрашивает он меня. Я кубарем по лестнице, стучу в дверь:
— Нонка, скорее, Костя пришел!
Нонка плечиком дергает и продолжает мести пол.
— Ведь Костя ждет,— не понимая, топчусь я.
Она выпрямилась, приблизилась ко мне, говорит по складам:
— Ни-че-го. По-до-ждет.
Домела пол, прошлась к зеркалу, поколдовала над прической, взяла какую-то книгу, уселась к столу, на платье складки расправила.
— Проси.
Я мигом во двор, тяну за руку Костю. У дверей Костя поддул нижней губой свой чубчик, порылся в карманах, сунул мне кусочек настоящей кинопленки.
— Из «Чапаева».
Сейчас на скамейке мы рассматриваем на свет эту пленку. Только я имею право трогать ее руками, все остальные щупают глазами. Мы сгрудились, посапываем в уши друг другу, где-то внизу попискивает маленький Славик.
В кадре как живые Чапаев и Фурманов на мосту. Много кадриков, и все они одинаковые. Женька протягивает ножичек:
— Дели на всех.
Я уже было согласился, но вдруг Лева заорал:
— Да они же все разные! Смотрите! Смотрите!
И верно, если внимательно смотреть, то кадрики действительно все разные. Вот Чапаев чуть повернул голову, а вот уже голова повернута больше, а вот уже Чапаев совсем смотрит на Фурманова и чуть протянул руку. А потом рука протягивается все дальше и дальше, пока не встретилась с рукой Фурманова. И вот они уже поздоровались.
— Ура!
— Ха-ха! Банзай!
— Мировецки!— захлопал в ладоши Славик.
— Что ты видел?— подозрительно спрашивает его Лева.
— Чапаев скачет на коне,— не моргнув, пояснил Славик.
Мы переглянулись. Может быть, нам по-другому кажется. Решили все как следует проверить на ребенке.
Установили Славика на скамейке. Женька сложил ладонь трубочкой, приставил Славику к глазу. Я быстро дернул пленку.
— Ну, что ты видел?
— Еще раз давайте,— просит Славик. Мы повторили опыт.
— Ну?
Славик чуточку задумывается:
— Чапаев утонул. Одна вода осталась.
— Тетя твоя утонула. Катись отсюда. Лева предлагает:
— Спросим у Кости.
Я с пленкой, как со знаменем, бегом домой, за мной ребята. Ворвались в квартиру.
— Костя, открытие! Люди двигаются!
Костя стряхивает лепестки ромашки с колен, берет из рук пленку.
Нонка книгой закрылась. Увлеклась. На обложке название: «Памятка охотнику».
— Значит так,— покашливает Костя,— сейчас у нас в проекторе пленка идет со скоростью двадцать четыре кадра в секунду…
— А раньше восемнадцать в секунду,— подсказывает из-за книги Нонка.
— Совершенно правильно,— поправляется Костя.— Раньше восемнадцать. Усвоила, молодец.
Потом Костя долго повторял разные вкусные слова, как «обтюратор», «мальтийский крест», «эксцентрик», «перфорации» и «синхронно».
Мы ничего не поняли, но слушать его было очень интересно. Нонка вздохнула: «О боже!»— и ушла на кухню греметь посудой.
Лева протер очки, спросил серьезно:
— А как же совпадает изображение со звуком?
Мы все посмотрели на него с уважением. Костя помолчал тоскливо, обернулся на кухню.
— Ну, что же звук? Звук, конечно, совпадает.
— Алешка, сходи за хлебом,— это голос Нонки.
— Славик сходит,— предлагаем мы.— Ему дадут. Сбегаешь, Славик?
— Угу,— соглашается мальчуган.
— Алешка, кончился керосин,— опять голос Нонки.
— А я же тебе плитку починил,— вспомнил я.
— Вот здесь сбоку идет звуковая дорожка,— почему-то вяло начал Костя.
— Алешка, купи к чаю пастилы,— очень тихо просит Нонка, но я все-таки услышал.
Мы дружно направляемся к дверям, и только Лева остался слушать объяснение Кости.
На улице он нас догнал, запыхался:
— Нонка полы начала мыть.
На обратном пути из магазина мы тихонько зашли во двор кинотеатра «Кадр». Вот кинобудка. Дверь открыта. Около аппарата прохаживается Костин помощник. Мерно стрекочет в сиянии голубого света киноаппарат. Наверное, сейчас в нем крутятся, щелкают, жужжат разные обтюраторы, барабанчики, эксцентрики, мальтийские кресты. И несется такая же пленка, что у меня в кармане, со скоростью двадцать четыре кадра в секунду.
А зрители, чудаки, сидят себе в зале, смотрят на экран и ничего этого не знают. Только и умеют, что орать: «Рамку!»
В верхней катушке, или, как называет ее Костя, бобине, сейчас заряжен большой моток пленки и, пока он будет раскручиваться, пока съест его аппарат,— люди увидят, как все ближе и ближе приближаются каппелевские цепи к чапаевцам, увидят, как, стиснув зубы, вцепившись в ручки дрожащего горячего пулемета, выкашивает Анка черные ряды каппелевцев.
Это все будет на экране. А вот здесь, с другой стороны, просто моток пленки и ровно гудит, пощелкивая, киноаппарат. Где-то внутри его спрятаны загадочные эксцентрики и мальтийские кресты.
Зрители услышат оглушающую пулеметную стрельбу, мощные разрывы снарядов и крики «ура!», а здесь, с другой стороны, всего лишь бежит звуковая дорожка. На пленке — это просто маленькие черточки, а в зале слышен голос самого Чапаева:
— Там лучшие сыны народа жизни свои кладут за наше революционное дело. А вы? Кровью искупить вину свою! Я сам впереди пойду!
Мы зачарованно смотрим на все это волшебное царство техники, и я с тоской думаю:
«Зря ты, Нонка, воображаешь перед Костей».
Уже дома перед сном я долго рассказываю Нонке, какое это великое дело управлять киноаппаратом. Нонка моет в тазу голову, и я не уверен, слышит она что-нибудь или нет.
Наконец погас свет, и я с надеждой спрашиваю:
— Ну, как тебе Костя?
— Голова у твоего Кости для противогаза,— говорит сонно Нонка,— целый час сидел и все про киноаппарат. Что я, в политехническом музее, что ли?
— Балда ты,— говорю я вполне уверенно. Утром к нам кто-то стучит в окно.
— Мама!— кричит Нонка.— Алешка, вставай, мама приехала!
Мы открыли двери, суетимся, ждем. И вот мамины шаги. Мы уже на лестнице, помогаем ей. Узелок тащим. Обнимаем, целуем. Она огляделась, бледненькая, похудевшая, гладит нас с Нонкой, то и дело глаза вытирает. Осмотрела мои ботинки, потом до головы добралась.