— Ноночка, там в узле печенье, яблоки. Разделите, от передач осталось.
— А мы тебе пастилы купили,— вскакиваю я.
Сейчас пьем чай всей семьей. Маме не даем двигаться. Нонка тапочки ищет. Я — пулей за керосином. Выскочил во двор. Никого еще нет. Встал посредине, два пальца в рот и как свистну.
Сразу в одном окне — Женька, в другом — Мишка, а вон и Лева за занавеской очки надевает. Выглянул и Ларискин отец с намыленной щекой, нахмурился.
— Мама приехала!— помахал я им бидоном.
Дома я все пытаюсь рассказать маме про кино. Показываю пленку, объясняю, как получается, что Чапаев здоровается с Фурмановым. Она вроде слушает, и глазами все осматривает комнату, часто встает, то на кухню пройдет, то половики поправит.
— Я слушаю, слушаю, сынок,— говорит она, когда я замолкаю.— Ноночка, а где квитанция за квартплату?
— Можно взять вот эту коробку из-под печенья,— продолжаю я,— сюда лампочку, а здесь вырезать для объектива, ну, стекло увеличительное. Посредине пропустим пленку и на стене получится кино.
— Ноночка, а где у нас хозяйственное мыло? Научного разговора не получается, и я с коробкой из-под печенья «Пети-фур» выхожу во двор. Здесь уже все в сборе.
Это всегда так кажется, что все в сборе. Раз есть понимающие люди, значит — все в сборе. А понимающие только Женька, Лева, Мишка, ну еще маленький Славик, связной на посылках. Вот и все.
Гога из дом пять коробку понюхал, сказал:
— Печенье было.
Женька повертел в руках, прикинул:
— Вот здесь дырку вырежем, а сюда лампочку.
Лева картон ощупал, зачем-то постучал по коробке со всех сторон:
— От лампы нагреется. Надо вентиляцию. Мишка на земле трубку рисует:
— Увеличительное стекло в одну трубку вставить, а вторая пуста. И так регулировать. Как в прицелах на самолетах.
— Это чтоб фокус был,— добавил Лева.
— Что?
— Ну, фокусное расстояние.
Мы промолчали. Лева центр наметил, и Женька начал ножичком делать дырку. Славик ему помогает, коробку придерживает, а мы с Мишкой решили разойтись по домам. Ему надо достать патрон для лампочки, а мне где хочешь— вывинтить эту самую лампочку.
Гога из дом пять любуется своими новыми резиновыми тапочками, на Ларискино окно посматривает, между прочим советует:
— Аккуратнее вырезайте. Тут точность нужна. Как будто мы сами не знаем.
— Ты бы лучше электропровод достал,— предлагает ему Женька. Гога только плечами пожал:
— Давайте денег, куплю.
Лампочки бывают разные. Легче всего вывинтить в парадном или из уборной. Но такие очень тусклые, не просветить им насквозь пленку.
Можно вывинтить ту, что в комнате над столом. Приспособить ее на время, а вечером обратно. Но уж очень много будет вопросов: «куда?», «зачем?», «почему?» и, конечно, Нонкин: «Ты что? Тронулся?»
Хоть бы на один из них толком ответить.
За окном свист.
Газету на скатерть, ногами на стол, и вот она, лампочка. Нонка что-то пишет. Похоже на письмо. Никакого внимания. Лампочка противно скрипит, не вывинчивается. Нонка глаза вверх, просветила насквозь абажур, лампочку, меня и опять за письмо. Лампочка вывернулась. Нонка все пишет.
Мишка принес патрон. Озираясь на окна, вынул его из-за пазухи и молча положил на скамейку. Мы ни о чем не расспрашивали.
Во двор спустилась Лариса. Незаметно подошла Лидочка. Гога из дом пять согнал Славика, предложил Лариске место.
— Сюда линзу, сюда лампочку, а посередине лента из Чапаева,— объясняет ей Гога.— Вот как мы придумали. Свое кино будет. И не надо брать билеты в «Кадр».
— Тебе надо брать билет,— говорит хмуро Лева.— Даром в кино не пустим.
— Да я и сам не пойду. Подумаешь, изобретатели.
— А меня пустите?— спрашивает Лариска, разглядывая на свет кинопленку.
— Даже на самый первый ряд,— обещаю я.
— А меня?— беспокоится Рыжик.
Я очень занят подгонкой трубок для увеличительного стекла и потому не отвечаю.
— А меня пустите, Алеша?— тихо повторяет Рыжик.
— Тебя обязательно,— кряхтит Женька, орудуя ножом.
— А я и не пойду,— вдруг объявляет Рыжик и уходит.
— Правильно сделала,— смотрит ей вслед Гога.— Подумаешь, Голливуд какой!
— Сам ты Голливуд,— говорит Мишка.— Катись отсюда.
— И правда, чего я у вас не видел,— пожимает плечами Гога.— Только я не покачусь, а покину вас. Всему есть два понятия. Поняли?
Он ушел.
Мы давно заметили, что у Гоги на все есть два понятия.
Как-то маленький Славик, испытывая новую рогатку, нечаянно высадил форточку в Гогином окне. Немедленно в нашем дворе появился Гогин папа и впереди него Гога.
Славик растворился за нашими спинами.
— Кто?— спрашивает папа и снимает пенсне. Мы молчим.
— Надо быть смелым и честным,— говорит Гога.— Славик, выходи.
Мальчуган понуро вышел.
— Только к маме не ходите,— шепчет Славик,— я достану вам стекло.
— Где твоя рогатка?— наступает Гогин папа. Славик жмется, разводит руками.
— Я спрашиваю, где рогатка? Славик голову в плечи, молчит.
— Я тебя в милицию сдам, родителей засужу,— гремит сверху Гогин папа.
Славик вытаскивает из-за пазухи рогатку.
— Та-а-ак,— брезгливо берет рогатку Гогин папа и начинает ее ломать. Хрупнула рогатулька, потом резинка растянулась вовсю, а не рвется. Гогин папа даже покраснел от натуги. И вдруг хлоп! Гогин папа словно обжегся, сразу пальцы в рот, пританцовывает:
— Засужу, стервецы.
Боязливо подул на пальцы и, не оборачиваясь, заспешил к воротам.
— Все-таки ты гадина,— косится Лидочка на Гогу.
— Ну, это ты зря,— вмешивается Лариска,— Гога поступил правильно.
— Я поступил, как советский человек,— говорит Гога и уходит вслед за своим папой.
Мы усаживаемся на нашу скамейку и молчим. Просто нам нечего сказать. Оглушил нас Гога словами «советский человек». А мы, значит, не советские, мы поступили плохо, что не хотели выдавать Славика.
— Все равно он гадина,— шумно вздыхает Лидочка.
— Конечно,— подтверждает Женька,— вдвойне гадина. Какая-то несчастная форточка — и «советский человек». Вот сравнил!
— А по-моему, советский человек должен быть честным во всем,— горячится Лариска,— да, да, во всем: и в большом и в малом. Гога знает, что говорит.
Мы опять молчим. Уж очень как-то все сложно. Конечно, Гога много знает. У него даже появился свой личный биограф — граф де Стась. Ходит за Гогой с блокнотом и записывает для потомства все мудрые Гогины изречения. Гога знает даже больше Левы, пусть Гога всегда бывает прав, но все-таки мы советские люди. Хоть что хотите делайте, а мы все равно — советские.
Я замечаю, что Гога всегда бывает прав, не тогда, когда это нужно. Часто лезет он не вовремя со своей правотой.
Как-то мы пришли всем классом в Музей Революции…
Мы долго стоим у картины «Штурм Зимнего дворца». Вот рядом с броневиком бегут с винтовками наперевес солдаты в серых шинелях, рабочие в куртках и, конечно, матросы, опоясанные пулеметными лентами. Мощное «ура!» несется над площадью. Грозовые облака прорезают лучи прожекторов. Кажется, вот сейчас невидимый на полотне художника крейсер «Аврора» цепко нащупал дулом орудия эти светящиеся окна дворца и гневно в них плюнул металлом.
Мне представилось, что и мы, мальчишки, здесь, вместе с наступающими отрядами Красной гвардии. Мы ползаем среди убитых и, как парижский мальчишка Гаврош, вынимаем из подсумков патроны, передаем их тем, кто штурмует Зимний дворец.
Я говорю об этом ребятам. Все задумчиво молчат, и только один Гога морщится:
— А какие там еще убитые? За весь штурм Зимнего только и было, что один убитый и двое раненых. Это историческая правда. Не штурм, а веселенькая прогулка.
Мне не хочется этой исторической правды. Сейчас на полотне картины как будто вдруг остановился и поехал в обратную сторону броневик, стихло «ура!», матросы и солдаты вдруг встали, повернулись и спокойно разошлись по своим казармам. На крейсере «Аврора» затянули чехлом грозное орудие, медленно гаснут лучи боевых прожекторов.