И тогда Лариска, рыдая, выйдет, из кино, а я, немного помедлив, последую за ней. И где-нибудь около ее парадного она обернется и, задрожав, спросит:
— Алеша, это ты?
— Да, скажу,— это я.
А что делать дальше, я пока не знаю, может быть, погладим друг друга по голове.
Я бы и еще мечтал, но Лева все испортил. Словно на одуванчик дунул:
— Так что же такое мальтийский крест?
Нет, никто из нас этого не знает. Да и вообще мы пока ничего не знаем и ничего не узнаем. Вот приедет Костя из отпуска, он объяснит, он научит.
ПРО ЛЮБОВЬ
Мы сидим, решаем важные вопросы кинотехники, а Славик уже приволок две консервные банки, ручку от мясорубки и какую-то железку с шестеренкой на конце. Сложил все у наших ног, деловито заковылял прочь.
Мишка сбегал домой, вернулся с клещами. Начал вытаскивать гвозди с заборных досок. Славик рядом примостился, гвозди на кирпиче выпрямляет. Лева принес будильник без стрелок. Потряс над ухом, прислушался, положил в кучу.
— Тут полно колесиков. Может, для аппарата пригодится.
Не сговариваясь, мы с Лидочкой тоже пошли по домам. Поднялся и Женька.
Я стою посреди комнаты, соображаю, чем можно помочь развитию отечественного кинематографа. Вот мамина кровать. Она на колесиках. А куда ей ездить? Некуда. Молотком отбил все четыре колеса.
В ящике стола попалась вязальная спица, железные петли от форточки, примусная горелка, Нонкина заколка, большой старинный пятак и алюминиевый гребень. Все это я тоже принес в кучу.
Лидочка принесла шпульку от швейной машинки и ножницы. Попробовали на консервной банке — берут.
Всех удивил Женька. Принес ящик от граммофона, сплошь шестеренки, валики и колесики. Самолет можно собрать.
Пришли Гога из дом пять и его личный биограф граф де Стась Квашнин. Граф, конечно, персик мучает.
Гога ковырнул нашу кучу железа, заинтересовался:
— В утильсырье? А что сегодня в «Кадре» идет?
— Нет, это для киноаппарата,— неохотно пояснил Женька.
— Будем настоящий киноаппарат строить,— хвастается Славик,— как в «Кадре». Вот.
Гога смотрит на нас по очереди:
— Правда?
— Правда,— говорит Лидочка,— достанем чертежи и построим. Хочешь — помогай.
Он опять осмотрел нас, хмыкнул:
— Идиоты. Это же высшая математика, на заводах делают.
Мы на него никакого внимания. Следим за персиком.
— Вы серьезно? Без тре? Не бре?— крутит головой Гога.
— Без тре и без бре,— пыхтит над кучей Славик.— Честное октябрятское.
— Умора!— хватается Гога за живот.— Граф, взгляните на нищее королевство и на голого короля.
Граф взглянул и потянулся за своим блокнотом:
— Повтори, Гога, эту фразу.
Мы тоже взглянули. Граф перестал жевать персик, а Гога, отмахиваясь, попятился.
— Ну, ну. Юмор не понимаете.
Во двор впорхнула Лариска. Всем ручкой «привет!», a Гоге «привет» плюс улыбочка.
— Мальчики, что это у вас?
— Мы будем строить настоящий киноаппарат,— объясняет ей Гога.— Вот только чертежи достанем и начнем.
Я встаю, забираю, сколько могу, железок, иду к своему сараю, следом ребята.
На скамейке только Гога и Лариска.
Пришел в сарай и граф де Стась. Молча протянул мне пол персика, помялся в дверях, уселся на пороге:
— А меня примете?
— Что ты умеешь делать?— спрашивает его Лева. Граф голые коленки трет, пожимает плечами. Видно, он об этом никогда не задумывался.
— Строгать, или пилить, или железо гнуть?— подсказывает ему Женька.— Ну?
Де Стась только моргает, коленки гладит.
— Граф он. Не понимает,— сочувствует Лидочка.— Учить его надо.
— А у нас в чулане тиски настоящие есть,— вдруг ожил граф,— и персики. Принести?
— Тиски тащи,— распорядился Лева.
— А персики?
— Валяй и персики,— сказал Женька. Подумал, добавил:— Для натюрморта.
Это были великолепные тиски. Их можно привинчивать к столу. В них можно зажать и большую железку и вязальную спицу. Я принес кусочек сливочного масла. Мы обмазали винт тисков, и теперь губки ходят плавно, бесшумно.
— Вот видишь, граф, почему бывают революции,— говорит серьезно Лева,— станки должны принадлежать тому, кто на них работает.
Граф охотно согласился.
— Молодец, все понял,— хвалит его Лева.— А некоторые не понимают, и тогда начинается гражданская война. Это всем ясно?— спрашивает нас Лева.
— Всем,— отвечает Славик, старательно отрывая крылья у мухи.
Мы решили превратить сарай в настоящую мастерскую. Здесь будем строить киноаппарат. Сложили аккуратно дрова к одной стене, и теперь у нас три стенки свободные. К ним прибьем разные полочки, на них — инструмент.
Взялись за пол. Лидочка пробует его подмести веником, но ничего не получается. Грязи чуть ли не на полметра. Это гнилые щепки, кора, сопревшее тряпье, камни, ржавые листы железа, какая-то труха, битое стекло и очень много мокриц, от которых то и дело визжит Лидочка.
У тети Дуси взяли совок, лопаты, и тут уж началась настоящая работа.
Мы с Лидочкой метем рядом. Лидочка глубоко, честно поддевает лопатой мусор, прямо руками, если нет мокриц, вытаскивает камни. Она раскраснелась, лицо мокрое, руки по локти черные. Славик то и дело вытирает своим платочком ей лицо.
— Когда мы рядом,— тихо говорит мне Лидочка,— я могу работать, сколько хочешь.
Я молчу. Мы с графом выкорчевываем ржавый упрямый лист железа, и мне не до разговоров.
— Почему так бывает, Алеша?— не унимается Рыжик.
— Спроси у Левы, он все знает.
— При чем здесь Лева, я хочу, чтобы ты сказал,— шепчет мне в ухо Лидочка.— Ну, почему?
— Не знаю. Отстань.
Лидочка отворачивается и долго молча шурует лопатой. Потом я расцарапал палец, и она опять оказалась рядом. Высосала грязь с пальца, перевязала Славикиным платочком.
— Алеша, а почему, когда тебе кто сильно нравится, ты ему не нравишься?— снова шепчет Лидочка.
Я задумался. Это верно сказано. Так же у нас с Лариской. И почему так в жизни устроено? Вон она сидит на скамейке рядышком с Гогой. И ни разу не взглянула на сарай. Я даже пробовал петь про трех эсминцев, но опять она никакого внимания.
— Ну, куда ты все смотришь?— сердится Лидочка, подставляет совок.
— Ой, Лидочка!— вдруг заорал я.— Крыса! Лидочка завизжала, бросилась за дверь.
Теперь стало работать лучше. Можно копать и сколько хочешь смотреть на скамейку.
Наконец мы добрались до твердого грунта. Все подмели. Натаскали желтого песку, посыпали пол. Потом Лева принес из дома разных газет, и мы ими обили стены сарая. Получилось очень красиво и уютно.
Мы сидим посредине сарая и любуемся нашей работой. На скамейку я не смотрю, она давно пустая.
— Хорошо,— вздыхает граф де Стась.
— Это тебе не Гогины высказывания записывать,— говорит Лева,— это, брат, настоящий труд!
— Мировецки,— говорит Славик, разглядывая сарай сквозь цветное стеклышко.
Газеты на стенах вдруг наполнили сарай удивительной бурной жизнью. С фотографий на нас смотрели люди в шахтерских касках, пограничники в шишкастых буденовках, бородатые, в зимних шапках полярники. И очень мужественные летчики с лямками парашютов на груди.
Вокруг нас за тонкими стенами сарая бурлила интересная, увлекательная жизнь. Вот на снимке мускулистые люди забивают в шпалы костыли, а вот падает вода с высоты огромной плотины. Прямо на нас движется колонна тракторов. А рядом на другом снимке раскалывает льдины сильный ледокол.
Все кругом работают. Приятно, что и мы сегодня устали от работы. Откуда-то сверху заползла в сарай Ларискина песня:
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась…