— Почему мама черная, а ты вся такая, ну как тебе сказать? Коричневатая.
— Это я в отца.
— А где твой отец?
— Он в другом городе,— тихо говорит Рыжик.— Он с нами не живет.
— И наш со мной не живет,— говорю я.— Значит, мы безотцовщина. Вот здорово!
— Без отца лучше,— вдруг улыбается Лидочка.— Он маму в театр не пускал.
— Да,— вяло соглашаюсь я,— конечно, лучше.
Мы надрезаем кусочек шнура от репродуктора, откуда как раз сейчас слышится женский голос.
— Подожди, не режь,— останавливает меня Рыжик. Мы замолкли, слушаем новую песню. Как будто растаял репродуктор и вместо него где-то в дымной степи раненый боец очень просит Орленка, чтобы он взлетел выше солнца и всем рассказал, как дрался с белыми погибший отряд.
Песня кончилась, а я все сижу, забыл про ножницы. Потом в репродукторе послышался бодрый мужской голос. Он рассказывал о счастливой колхозной жизни.
— Алеша,— говорит Рыжик,— давай вместе утром по радио зарядку делать. Я подниму руки и буду знать, что и ты сейчас поднял руки. Я ноги и ты — ноги. Я попрыгаю и ты. А потом умываться.
— Давай,— соглашаюсь я.— Только не самую первую зарядку, а потом, которая за ней. У нас по утрам радио трещит.
Потом мы с Лидочкой разыскали фанерные ящики из-под посылок, немножко булавок и свечку.
— Это если вечером работать,— пояснила Лидочка.
На лестничной клетке столкнулись с Бахилей. Он посмотрел на наши ящики, оживился:
— Для аппарата?
— Ага! Тебя Жиган искал,— сказала Рыжик. Бахиля сразу заскучал, уныло спросил:
— Давно?
— Да вот недавно.
Мы было пошли вниз, но Бахиля нас окликнул:
— Подождите, дело есть.
Он скрылся в дверях, долго не возвращался, потом показался довольный, даже радостный. В руках какая-то станина с колесом, на нем ремень.
— Вот, возьмите. Это бормашина ножная. Правда, сломанная. У отца теперь электрическая. А эта не нужна.
— А что с ней делать?— спрашивает Рыжик.
— Почините. Будет, как токарный станок. Знаешь, как крутится здорово. Ж-ж-ж.
— Пойдем к нам в сарай,— приглашаю я Бахилю. Он нерешительно топчется, жмется:
— Нет, не сейчас. Мне Жиган нужен.
— Зачем он -тебе?— спрашивает Лидочка.
— Да так…— отворачивается Бахиля,— дело есть. Ну, пока.
Мы расстались.
— Что-то задумали они,— говорит Рыжик,— вчера вечером Жиган с каким-то лохматым верзилой Бахилю на лестницу вызывал. О чем-то шушукались. Я домой шла, поднялась выше — они сразу замолчали. Стоят, покуривают.
— Надо бы его к нам,— думаю я вслух о Бахиле.— Мне тоже это не нравится.
— Конечно, к нам,— поддакивает Лидочка.
В сарае нам с Лидочкой оказали почести. Кругом неподдельные крики ликования.
Особенно всех радует бормашина. Мы все в сторону и занялись ею. Починили педаль. Женька ее нажимает ногой, и сарай наполняет солидное, ровное, сильное жужжание. Приспособили к ней деревянный патрон, в него вогнали железку. Женька нажимает, ему руками помогает Славик, а я вожу напильником по железке.
Сначала с железки сползла ржавчина, потом она заблестела, засверкала, и даже начали вылетать настоящие искры. Мишка их ловит на ладонь, приплясывает:
— Ха-ха!
— Мировецки!— смеется Славик и подставляет свой картузик.
Наш «токарный станок» покрутили все по очереди, потом Лева смазал его из масленки, и мы занялись своим делом. Я принялся за осветительную часть киноаппарата. Мне помогает Славик. Он мой ассистент. Готовит инструмент и распрямляет гвоздики.
Шкуркой я зачищаю все фанерки. Теперь на них очень приятно чертить карандашом. Переношу все размеры по линеечке, миллиметр в миллиметр. Сострогать все лишнее, и стенки осветительной части готовы.
— Прошу рубанок,— говорю я, не оборачиваясь, Славику, и сейчас же в мастерской — дикий вопль Левы. Оказывается, Славик почему-то пожелал подгонять железку в рубанке молотком. И бьет по острию.
У Славика отобрали рубанок, поручили найти зеркало. Но Лева его вернул, усадил снова за гвозди:
— Ну его. Еще приволочет мамино трюмо.
До чего же приятно, хорошо работать, когда все получается тютелька в тютельку. Я опять зачищаю шкуркой все шероховатости и не могу налюбоваться фанерками.
В другое время, если бы я нашел такие фанерки на улице, то даже бы и не стал разглядывать, а создал бы им-ускорение, пусть летят, какая дальше. А вот сейчас хочется их гладить, всем показать и даже прижаться щекой.
Зеркало добыла Лидочка. Оно квадратное, а нам нужно круглое, как указано в чертеже. Женька говорит, что где-то он слышал, будто стекло можно резать ножницами. Только это делается в воде.
Вот это открытие! Наверное, не все взрослые знают, что так можно.
Теперь нам нужно из круглого гвоздя сделать плоскую пластинку. Это будет держатель зеркала. В пластинке просверлить отверстие и в нем нарезать резьбу. В резьбу вставить винт и на конце винта укрепить зеркало. Если крутить винт, то зеркало будет то удаляться, то приближаться к лампочке. Так нужно для настройки.
Я начал расплющивать гвоздь на нашей наковальне, но дело идет слишком медленно и очень оглушает. Все зажали уши, ждут, когда я кончу.
— Хватит,— кричит Лева,— лучше поищи подходящую железку.
Я передаю гвоздь ассистенту, копаюсь в груде железок. Славик отпросился «на минутку».
Нашлась в куче сырья подходящая, но уж очень широкая. Нужно много опиливать.
— Попробуй отруби зубилом,— советует Женька.
— Можно и сломанным лезвием ножовки,— прикидывает Лева.
— Только трудно.
Я долго раздумываю, за что браться. Зубилом, конечно, быстрее, но молоток почему-то только изредка попадает по головке зубила. А ножовкой хватит пилить до вечера.
Вдруг влетает Славик и молча протягивает еще теплый расплющенный в лепешку гвоздь.
Мы тормошим Славика, спрашиваем, где и кто ему это сделал.
Славик садится на землю, обмахивается картузиком, безразлично оглядывает стены. Нас он не замечает
— Ты что? Язык проглотил?— сердится Лева. Славик молча трогает язык, показывает нам.
— Все очень просто,— говорит он в пространство.— На трамвайную рельсу положил.
Мы захлопываем дверь. Прислушиваемся. Все тихо. Лева, заикаясь вдруг, говорит:
— Нам еще не хватало, чтобы трамваи сходили с рельсов.
Дверь сарая кто-то настойчиво трогает. Мы не шелохнемся.
— Отоприте, я это,— слышим голос графа де Стася. Мы открыли. Граф потоптался, не глядя на нас, сказал:
— Мать велела тиски забрать.
Стало так тихо, что я слышу, как за дровами скребется мышь. Славик обнимает тиски, а Лева рассматривает свои ботинки, медленно говорит:
— Никому мы тиски не отдадим. Нам они нужны.
— Стась,— очень нежно воркует Женька,— скажи матери, что мы делаем киноаппарат, что ее пригласим на первый сеанс.
— Я говорил,— жмется граф,— она ни в какую.
— Пусть хоть сама приходит,— решает Лева,— все равно не отдадим.
— Так что же ей сказать?— понуро оборачивается в дверях граф.
— Скажи, когда сделаем аппарат, тогда и вернем. Граф, спотыкаясь, направился к дому. Мы перестали работать. Сидим, ждем.
В открытую дверь видно, как скорым шагом к нам направляется сама мамаша. За руку тянет графа.
— Это что еще за хулиганство?— кричит она.— Сейчас же отдайте тиски. Выманили у мальчика такую дорогую вещь, да я вас всех за это в милицию!
Мы загородили тиски, молчим.
— Ночью сон вижу, будто бы наш чулан обокрали,— брызжет «графиня».— Сейчас глянула, и верно — тисков нет, фруктов нет. И этот подлец долго не признавался,— теребит она за руку Стася.— Что значит — сон в руку.
— А мне тоже сон снился,— тихо говорит Лидочка.— Будто бы сижу я утром на скамейке и вдруг из вашего окна вылезает спиной какой-то дядя в зеленом свитере. Может быть, он чулан обокрал?
«Графиня» хлопает ресницами и смотрит на нас так, словно всех повели на экскурсию на кондитерскую фабрику, а ее одну не взяли.