Лидочка берет его на руки, осматривает мордашку, сердится:
— И в чем это у тебя лоб?
— Где?
Она показывает. Славик искренне удивляется:
— Неужели не догадались? Ведь я же на чердак лазил. Там от гитары была штука такая с шестеренками, крысоловки разные, а ботинок на крепкой резине сколько хочешь. Пошли, посмотрим.
В дверях обозначился граф де Стась. Конечно, с персиком.
— Граф, подари персик Славику,— предлагает Лидочка. Он на аппарат засмотрелся: что означает — не слышит.
— Граф, отдай персик Славику.
Плечами пожимает. Куснул чуть персик, протягивает Славику:
— Пожалуйста. А что?
В сарай Жиган заглянул. Хмурый, усталый. На нем рабочий комбинезон в масле. Жиган прямо из ночной смены. Знать, так и шел от самого завода в спецовке. Наверное, хвалился перед прохожими: вот, мол, я иду. Рабочий человек.
— Бахилю не видели?
— Нет, не видели.
Он присел на порожке, потянулся, закурил.
— Ну и устал я сегодня, ребята,— говорит Жиган. Мы молчим.
— Понимаете, цех срочное задание получил,— он помолчал, огляделся, сказал шепотом: — военный заказ.
Мы молчим.
— Всю ночь вкалывали, как черти. Мастер благодарность вынес.
Один Славик заинтересовался, на Жигана смотрит, а мы своим делом заняты.
— Устал же я,— опять вздыхает Жиган. Мы с чертежами возимся…
— Что же вы молчите?— тихо спрашивает он.— Что же вы молчите, черти лысые?
Согнулся Жиган, папироской на порожке точки делает.
— Ведь я же устал,— говорит он сам себе и потом долго молчит.
Пришел Сережка Бахиля. Жиган на него — никакого внимания. Сидит и молчит. Потом встал, подошел к столу, аппарат разглядывает. Попробовал осторожно ручку покрутить, удивился, что все вдруг завертелось, кроме обтюратора. Пальцем его потрогал, подумал, сказал:
— Сюда нужны конические шестерни.
— Сами знаем,— говорит Женька.— А где достать?
— Где?— удивился Жиган.— Сделать надо. На заводе.
Лидочка ему скорее чертеж подсовывает. Он быстро, почти без нашей помощи разобрался, где должны быть шестерни, на сколько зубцов и какого размера. Закурил, пустил дым в потолок:
— Ладно, сделаю.
— Когда?
— Дня через два. Слово — закон.
Мы смотрим на Жигана и не знаем — кричать ли нам, прыгать ли. Только Славик сказал:
— Вот мировецки!
— А для чего вы все остриглись?— спросил Жиган.— Школа требует?
Мы все ему рассказали. И про танцы, и про нашу клятву, и про то, что скоро в школу.
Он слушал, крутил головой, улыбался. Потом нахмурился, снова за папироску, дым в потолок:
— Ладно, завтра будут шестеренки.
— Ура!
— Ха-ха!
— Банзай!
— Мировецки!— Славик подставляет Жигану консервную банку.— Вот сюда пепел.
И только сейчас Жиган заметил Бахилю, на нас показывает:
— Вот, Сережка, учись. Академиком будешь. Он шагнул к дверям, оглянулся:
— Эх, и устал же я сегодня.
— Еще бы,— говорим мы,— ведь военный заказ. Иди поешь и поспи.
— Ты на правом боку спи,— советует ему Славик.— Тогда сердце не устает.
Он слабо улыбнулся, потрепал голову Славика, хотел что-то сказать, да махнул рукой, отвернулся, вышел.
— Спокойной ночи,-^ кричит ему вслед Славик.
Наступило утро следующего дня. День авиации. Небо такого цвета, как если капнешь синими чернилами в стакан чистой воды.
У Мишки есть один пригласительный билет на аэродром в Тушино. У нас нет ничего, кроме тонкой резинки. Этой резинкой Мишка должен послать нам свой билет обратно через цепи милиционеров. Мишка завязывает резинку на пальцах, прикидывает:
— А если заметят, то скажем, что мы родные братья. Снимем тюбетейки и, пожалуйста,— все одинаково лысые.
— А как же я?— спрашивает Лидочка и рассеянно крутит в руках мамин театральный бинокль.
Мы смотрим на Лидочку. Думаем.
— Очень просто,— говорит Славик.— Отдадим ей билет. Мы же мужчины. Протыримся. Я скажу, что потерял маму. А вы скажете, что потеряли меня.
Лева хмурится:
— Подожди. Но ведь тебя же никто не берет.
— А мне мама разрешила. Вот и бутерброд дала.
— Ну и протыривайся вместе со своей мамой.
Славик смотрит на нас, как на самых последних предателей. Он даже не утирает слез. Он просто удивленно смотрит на всех по очереди и молчит. Даже не молчит, а говорит мокрыми глазами.
— Ладно, пойдем,— не выдерживаю я.
В общем, или милиция очень любит детей, или дети очень любят авиацию, но мы на Тушинском аэродроме.
Народу полно. У всех какие-то бумажные козырьки от солнца, все смотрят в небо, а еще тянутся на носки, смотрят туда, где очень далеко на трибуне стоят люди в белом. Мишка спрыгнул с моей спины, почему-то шепотом сказал, что он видел Сталина.
И какой бы самолет с могучим ревом ни пролетал над нашими головами, Мишка машет и громко кричит:
— Папа!
— Сколько же у тебя пап, мальчик?— смеются вокруг. А потом самолеты начали «воздушный бой». Их пулеметы распарывают небо, дико завывают моторы.
В небе — бомбардировщики. Они точно бомбят фанерную цель. В бинокль видно, как от земли подскакивают вверх в дыму, в огне какие-то куски дерева, листы фанеры.
— Алеша, так и на войне будет?— прижимается ко мне: Лидочка.
— На войне еще страшнее,— радуется Мишка.
— Глупый какой,— говорит Лидочка.
Небо расцветилось куполами парашютов. Радио разносит над аэродромом бодрую песню:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… Преодолеть пространство и простор…
Славик хлопает в ладоши, смеется прямо в небо. Ему сейчас очень хорошо. Он ничего не боится. Он здорово устал и, наверное, сегодня очень спокойно уснет. А чего ему бояться, если наша авиация самая сильная в мире!
Уже стемнело, когда мы доплелись до дома. У сарая Жиган сидит, покуривает. Поздоровался и сразу в карман. На ладони желто поблескивают новенькие конические шестеренки.
— Вот, возьмите…
Присел на корточки, папироску раскуривает. Лидочка его сзади тихо за плечо трогает, он молчит.
— Жиган,— говорит Лидочка,— как тебя зовут?
Он удивленно на всех нас смотрит, не поймет, о чем его спрашивают.
— Жиган — это прозвище,— замялась Лидочка,— а зовут как?
— Ну, Колька. А что?
— Спасибо, Коля.
Он встает, отряхивается.
— А ну вас…— и медленно идет к калитке. Обернулся, замялся, спросил:— Та из райкома у вас не появляется? Нет?' Как придет, то приветик ей.
Хлопает калитка. Мы открываем свой сарай и сразу прилаживаем шестеренки.
— Влюбился он,— говорит Лидочка.
— А как ты знаешь?
— Когда задумчиво говорят, то всегда влюбляются. Мама так все роли про любовь учит.
— Может быть,— неопределенно соглашаюсь я.
— Ты бы хоть раз задумчиво что-нибудь сказал,— шепчет Лидочка,— а то только и умеешь, что орать.
— Лидочка,— говорю я задумчиво,— а в твоем бинокле хорошие линзы. Давай его разберем.
— Нет, вы только посмотрите на него,— удивляется Лидочка.
— Тише вы,— сердится Лева,— Алешка, прижми клещами этот винт.
Наконец-то тесно прижались друг к дружке шестеренки. Наконец-то закрутился, как пропеллер самолета, наш обтюратор.
Аппарат на пол поставили, сами расселись на верстаке. Сидим, молчим, любуемся.
— Сделали все-таки,— говорит Женька.
— Сделали,— сам себе удивляется Мишка.— Надо же.
— Чудно как-то все,— протирает Лева очки.
— Ну-ка, еще крутани,— прошу я Лидочку. Она сначала осторожно, а потом все увереннее, все быстрее крутит ручку нашего аппарата. И все в нем крутится, все в движении, все солидно жужжит, пощелкивает.
— А вон тот гвоздь мой!— радостно сообщает Славик.
— Собственник несчастный,— улыбается Лева.— Все это наше, общее.
Славик не понимает, беспокоится:
— А зачем вы меня тогда ругали за тот гвоздь? Можно, я покручу?