— Это Костя пленку принес,— объясняю я, но меня никто не слушает. Мишка делает на голове стоику и отчаянно орет. Лидочка, присев, зажимает уши и пронзительно визжит. Лева и Женька вдруг схватились бороться.
В одних трусиках прибежал перепуганный Славик, за ним в сарай ворвалась его мать.
— Славик, крути ручку ты,— кричу я.— Смотрите, мама, что ваш сын сделал!
Славик осторожно крутит ручку, и на экране по каким-то горам друг за другом двигаются пограничники с собакой, а потом надпись: «Большой любовью пользуется новый душ у рабочих завода «Красный пролетарий». Какие-то голые дядьки брызгаются и смеются под струями воды.
— Не надо так быстро крутить,— слышим мы голос от двери. Это в одном халате прибежала мать графа де Стася.— Я тиски для них не пожалела,— говорит она Славикиной матери.
— Подумать только,— удивляется мать Славика,— и мой все лето без воздуха. Сарай да сарай.
Мы снова заряжаем пленку. Женька предлагает показывать кино прямо во дворе. Я бегом домой за простыней. Мама сердится, не дает:
— Какое еще там кино?
— Ну, выйдем, посмотрим,— тяну я ее и Нонку.
— Так я и пойду непричесанная,— упирается Нонка.— Выдумывает тоже.
Простыню все же дали. Кое-как мы пришпиливаем ее к забору, и вот луч аппарата прямо из сарая проколол темный двор и сразу ярко забелела простыня.
Откуда-то появился Гога из дом пять. Суетится, наводит порядок, зрителей рассаживает. Кого на скамейку, кого на кирпичи, сам уселся вместе с Лариской впереди всех, командует:
— Давайте. Можно начинать!
Я кручу ручку. И вот на моей простыне настоящее море. По нему плывут настоящие корабли…
Изо всех окон двора свесились головы жильцов. Кто-то тихонько гладит мой затылок. Оглянулся: Иван Иванович. Ему трудно стоять на костылях. Лидочка где-то стул достала, осторожно усаживает бывшего пулеметчика революции.
Рядом Ларискин отец. Стоит, хмыкает, подтяжками щелкает. Мне видно, как Гога из дом пять, будто нечаянно, по дожил руку на Ларискино плечо: увлекся, мол, фильмом. Ну, прямо все как у взрослых в настоящем кинотеатре.
Я перестал крутить аппарат, а он руку не снимает.
Зрители зашумели, засвистели, затопали. Кричат:
— Сапожник!
В общем, все как в настоящем кино.
Раз пять мы прокрутили нашу пленку, а народ не расходится, требует еще и еще. Потом все стали аппарат рассматривать.
— Так вот где колесики от кровати,— удивляется моя мама.
А это ремень от моей швейной машинки,— почему-то хмуро делает открытие мать Славика.
— Позвольте, позвольте,— близко нагибается к аппарату Ларискин отец,— да ведь это же электропатрон с нашей лестничной клетки…
Я выключаю свет. Во дворе темень.
…Хорошо засыпать на простыне, которую только что обласкало море.
С утра мы уже в сарае. Женька тонкой кисточкой разрисовывает на плотной бумаге пригласительные билеты для райкома комсомола.
Чего только не нарисовала веселая кисточка на этих билетах! Здесь и голубой луч, и сверху красная звезда, серп и молот, и даже по углам якоря. Зачем якоря — не знает даже Женька. Но, в общем, все очень красиво. На одном из билетов чернилами написали (Лидочка писала. У нее самый аккуратный почерк):
«Уважаемый товарищ Наташа!
Кино готово наше!
Приходите, когда стемнеет,
Мы все вас очень ждем».
Внизу все подписались. Славик добавил к своей подписи: 6X8 = 48.
Так. Билеты готовы. Еще чуть подсохнут и готовы.
Мы на них по очереди дуем. А упрямая краска не сохнет. Обидно, если размажется.
— Понесем в руках,— предлагает Лидочка.
Мы идем в райком комсомола. Идем к Наташе.
Перешли Садовое кольцо. Вот он, в зелени, веселенький, аккуратный, словно тортик, райком.
— Значит, так,— останавливается Лева.— Сначала вытрем ноги, а потом всем скажем «здравствуйте!».
— А потом?
— Ну, а потом отдадим билеты, и все.— Не отдадим, а вручим.
— А как это — вручим?
Стоим, переглядываемся: ни мы, ни нам еще никто никогда ничего не вручал. Мишка говорит:
— Пусть один выйдет вперед, а мы все позади. И пусть он скажет: «Дорогая Наташа…»
— А мы что будем делать?
— А мы? Ну, наверное, улыбаться…
— Как?
— Ну, как Джоконда,— предполагает Женька. Меня просто зло берет:
— Да ну вас, с вашей Джокондой. Скажем просто: «Мы построили киноаппарат. Приходите, посмотрите». И чего тут выдумывать?
— Нет, так просто нельзя. Надо, чтобы все было торжественно. Вот как по радио: «Рапортуем вам и рады доложить, товарищ Сталин…»
Ну уж, если так, тогда, конечно. Идем. Славик спрашивает:
— Мне тоже можно?
Входим в райком. Я коврик ищу. Меня в спину подталкивают. А коврика нет. Тех ребят в коридоре, что в комсомол принимали,— тоже нет. Одно все время вертится: надо вручать билет, надо рапортовать… А как это делается?
— Ну, Алешка,— это толкает Лидочка.— Ну, что ты? Вот и ручка в комнату Наташи. Сама дверь открылась, меня потащила:
— Здравствуйте!
Совсем рядом Наташа. В телефон что-то говорит.
— Здравствуйте,— топчемся мы.
Она нам кивает и опять в свой телефон. Ребята напирают. Я билеты протягиваю.
— Аппарат вот построили…
Она рукой знаки делает, нас приглашает садиться, торопится, на кого-то в трубку сердится:
— Есть же рисунки, картины… есть свои таланты, художники-строители… Почему негде выставить? Прямо на стройке… Ну, прямо на доме. Пусть все видят. Ничего, не размоет.
Она нам рукой показывает: мол, садитесь. И опять — в телефон.
Наконец положила трубку, а нас не видит. Встрепенулась и уже обращается к девушке напротив:
— Ну, Клава, все поняла?
Потом волосы пригладила и — к нам:
— Ну, что у вас, ребята?
Я ей билет подсовываю. Она читает и ничего не понимает.
— Так что же это?
— Ну, билет пригласительный.
— До свидания, Наташа,— это нам мешает Клава.— Я к ним поехала… Все поняла.
— Подожди, Клава, минуточку. Извините, ребята. Мы, конечно, извиняем.
— Ты им расскажи,— медленно, строго говорит Наташа,— про сегодняшний поезд. Расскажи, как детей из лагеря встречали…
Клава кивает:
— Все ясно, Наташа. Ну, я пошла.
За дверь взялась, нам, улыбаясь, кивнула и ушла.
Мне как-то обидно. Вот они сразу друг друга понимают. А мы все лето уткнулись в аппарат и ничего не знаем. Какой поезд? Какие дети из лагеря?
— Ну, садитесь, ребята,— приглашает Наташа. И сама вдруг смеется: — Да ведь вы уже сидите.
Наш пригласительный билет в руках вертит, говорит:
— Хорошо, хорошо, ребята. Молодцы.
А мне видно, что никак еще она не поймет, в чем дело. То на телефон поглядывает, то на дверь, где только что была Клава.
— Наташа,— решаюсь я,— какой поезд из лагеря? Какие дети?
Она встает, ходит по комнате, ловко, сильно щелкает пальцами. Кто-то у меня за спиной так же пробует. Оглянулся: это Мишка. Смутился, руки в карманы.
— Так вот какой поезд,— садится Наташа и подпирает руками голову.— Вчера ребят из лагеря встречали. Вокзал.
Перрон. Мамаши толпятся. Поезд подходит. Мы около райкомовского знамени стоим. Рядом барабанщик, горнист. Ну, вся детвора с цветами, скорее из вагонов к родителям. Соскучились. Такой гвалт — ничего не разберешь. Все отряды перепутались.
Ну, конечно, целуются, смеются. И вдруг слышу: «Мама, кормили гадко. Скучища была страшная. Будили рано. Ни за что больше не поеду».
Смотрю, повис на шее у худой мамы толстый верзила. Ну, наверное, пятый-шестой класс. Вот как вы. А что мне было делать?— беспомощно разводит руками Наташа.— Вмешаться? А тут кругом цветы, ребята загаром хвастаются.