Наташа опять присела, задумалась, наш пригласительный билет в руках вертит.
— Сегодня в пятнадцатой школе интересный вечер будет. Комсомольцы собираются. Клава туда поехала.
— Это же наша школа,— довольные, переглядываемся мы.
— А какой вечер?
Наташа молчит, нас по очереди оглядывает. На дверь осторожно посмотрела, к нам придвинулась:
— Вот слушайте. Из фашистской Германии к нам тайно бежал революционер. И он будет сегодня выступать в пятнадцатой школе. Мы в зале свет погасим, чтобы никто его лица не увидел. И он будет рассказывать. А когда кончит, уйдет, мы опять свет зажжем. В общем, будет встреча комсомольцев в честь нового учебного года. Понятно? А остальное — тайна.
Я смотрю на Леву. Лева — на Мишку. Мишка — на Женьку, Женька — на Лидочку, а Славик — на всех сразу.
— Можно мне туда?— спрашивает Славик.— Я буду очень тихо. Я воды в рот наберу. Вот хотите — прямо из этого графина.
Наташа улыбается, Славика по голове треплет:
— Можно, Славик.
— А нам? Мы ведь не комсомольцы.
Она на часы смотрит, потом снова читает наш пригласительный билет.
— А как же кино?
— Ну, кино после вечера.
— После вечера я не смогу,— почему-то виновато говорит Наташа.— Меня ждут.
— Кто?
Наташа мнется, не отвечает.
Лидочка тихонько меня толкает. Я — Леву. Лева — Мишку. А Мишка — Женьку. Только Славик ничего не понял, головой вертит:
— А вы скажите, что с одним революционером в темноте встречались, и все.
Наташа отворачивается, ищет рукой телефон, потом в окно смотрит, пальцем по стеклу водит. Мне кажется, она беззвучно хохочет. Успокоилась. Повернулась к нам какая-то вся ясная, повеселевшая.
— Ну, ребята, пошли. А кино давайте на завтра.
ЗДРАВСТВУЙ, ШКОЛА!
Вот она, наша пятнадцатая школа. В Москве школ много. А вот наша — пятнадцатая — самая лучшая. Она старенькая. В ней раньше гимназия была. И нам рассказывали, что в революцию в этой школе бои были. То белые ее занимали, то красные. А вот теперь мы. Мишка, Лева, Женька, Лидочка, Славик и я. И еще Лариска. Ну, и Гога из дом пять.
Вошли в школу. Ой, какая она вдруг маленькая! У лестницы на полу большой плакат сохнет; «Добро пожаловать!» Над плакатом важные старшеклассники согнулись, подмазывают кисточками буквы, прищуриваются, покашливают.
Мы идем за Наташей в физкультурный зал. С ней все здороваются, все ее знают. Я вижу нашу учительницу по русскому и литературе Пелагею Васильевну. Еле удержался, чтоб не кинуться к ней. Спрятался за колонну. Еще скажет, что нам нельзя на этот вечер. Прошла мимо. Остановилась. С кем-то заговорила. Я на нее смотрю. Все такая же она, только одета по-другому. Добрая. И улыбается все так же.
— Пелагея Васильевна!— не удержался я и скорее за другую колонну. Она по сторонам смотрит, руками разводит, вся такая радостная, хорошая. Может быть, мой голос узнала.
В физкультурном зале одни старшеклассники. Наташа сразу потерялась, а нас в угол зажали и еще подозрительно осматривают. Все больше на Славика косятся.
— Ты почему здесь, шкет,— больно щелкает его по затылку длинный, лопоухий, весь в прыщах старшеклассник.— Мелюзге сейчас нельзя.
— Ему можно,— выручает Лидочка,— он сын директора школы.
Лопоухий пожал плечами, очень удивился:
— Я знаю его сына, мы с ним в одном классе. Это не тот.
— А этот недавно родился,— убеждает Лидочка.
Лопоухий отошел к своим товарищам, что-то им пошептал, и они все с интересом уставились на Славика. Потом лопоухий протиснулся к Славику, протянул ему перочинный ножичек.
— На, в подарок. Карандаш точить. Я не хотел тебя обидеть, мальчик. Стой, пожалуйста. А спросят дома, где взял, скажи — я подарил. Фамилии не надо, а наружность опиши.
— Угу,— соглашается Славик и сразу увлекся ножичком.
Вдруг в зале гаснет свет. В темноте голос Наташи. Она говорит о том, что сейчас комсомольцев школы будет приветствовать немецкий коммунист.
Ничего из его слов разобрать нельзя, а вот по голосу, по тому, как он то громко, то тихо говорит, я себе представил, что ему было очень трудно пробраться к нам, в Советский Союз. Я даже услышал, как он перепиливал решетку и по нему стреляли фашисты. И еще он, конечно, говорит, что немецкие рабочие никогда не начнут войну с советскими рабочими.
Он закончил. Мы все хлопаем. Старшеклассники кричат: «Рот фронт!»
Потом учительница по-немецкому стала переводить. И надо же! Все совпало. Как я думал, так и есть.
Мы опять долго хлопаем. Вспыхивает свет. За красным столом только Наташа, наш директор школы и учительница по немецкому языку.
В зале нарастает торжественная и какая-то очень тревожная песня. Словно чапаевский горнист зовет дивизию в атаку:
Заводы, вставайте,
На битву шагайте…
Я смотрю на Мишку. Он весь подтянулся, руки по швам, глаза направлены куда-то далеко-далеко, может быть, туда, откуда бежал немецкий коммунист. Мишка поет как-то очень сурово, даже грозно:
Не страшен нам белый
фашистский террор,
Наш лозунг — всемирный
восстанья костер.
Так же торжественно поют все ребята, и только Славик стоит молча, крепко зажав в руке свое оружие — маленький перочинный ножичек.
Из школы мы вышли вместе с Наташей.
Она смотрит на часы, торопится:
— Мне к метро, ребята.
— Мы вас проводим.
Наташа разрешает только до угла.
— А теперь я сама дойду. Спасибо.— Она быстро жмет нам руки, делает пионерский салют и исчезает за углом.
— Пошли за ней,— предлагает Мишка.
— С ума сошли,— говорит Лидочка,— дети. Какое вам дело, кто ее ждет? Ну-ка, домой.
— А я знаю,— тоскливо говорит Женька,— ее какой-нибудь парень ждет.
— А тебе что?— набрасывается Лидочка.
— Ну, все-таки… Ведь она же наша, Наташа… Нельзя так.
— Что нельзя?
Женька переминается, на нас смотрит.
— Эх, была бы сейчас зима,— вздыхает Мишка,— я бы ему снежком залепил.
— За что?
— Да так просто. Пусть с ней не ходит.
— Вот дикари!— громко удивляется Лидочка.— А ну, марш домой!
Идем гуськом друг за дружкой. Мишка приотстал, все оглядывается.
— А все-таки жаль, что сейчас не зима,— переживает он.
Утром будят очень рано. За окном еще не ходят трамваи. В комнате все серо.
— Скорее,— торопит мама.— Поближе очередь займем. Она пересчитывает деньги, прячет их куда-то под синий платок, мне сует авоську, будит Нонку:
— Ну, мы пошли за костюмом.
Нонка что-то бормочет, поворачивается к стенке.
Выходим во двор. Кругом все тихо. Даже воробьи спят.
Из Мишкиного парадного выходит военный. Я было поднял руку для салюта, но это не летчик. У него другая форма. И он какой-то весь хмурый. Руку держит на расстегнутой кобуре. За ним показывается Мишкин отец. Увидал нас с мамой, как будто что-то сказать хотел, да только слабо улыбнулся, махнул рукой. За его спиной еще один военный. На нас строго посмотрел, ладонью подтолкнул летчика в спину. Скрипнула калитка и закрыла всех троих. За воротами вдруг затарахтел мотор отъезжающей машины.
Мне страшно.
— Что это, мама?— трогаю ее за рукав. Она стоит, не слышит.
В раме окна — белый Мишка.
— Что это, мама?
Она все так же стоит, зябнет.
К нам бежит Мишка. Уткнулся в мамину грудь, дрожит.
— Ничего, Мишенька, ничего, сыночек,— гладит его по голове мама.— Разберутся… все будет хорошо… Ничего, сыночек.
Спотыкаясь, выходит Мишкина мама. Она в одной тапочке.
— Ничего не пойму… Ничего не знаю,— дрожат у нее губы.— Пойдем, сынок.
Она уводит Мишку, согнутого, сжатого в комок.