Есть у нас еще и другие бутылки. В них бензин. К бутылке двумя резинками, словно аптечный рецепт к флакону, прикреплена длинная спичка, сплошь облитая серой. К ней прилагается терка. И дальше: пропускай танк через себя. Теркой — об эту большую спичку и скорей кидай бутылку в решетку. Такая спичка, пока летит, не гаснет. Бутылка кокается о бронь танка. Бензин вспыхивает, течет в щели. Танк горит. Вот и все.
Еще мы вооружены противотанковыми гранатами. Правда, у нее ручка короткая — далеко не закинешь. Да и сама очень тяжелая.
Помню, мы ехали в грузовиках к фронту и какой-то инструктор, длинноногий капитан в пенсне, показывая на гранаты пальцем (они покоились в раскрытом ящике) объяснил, что если такой гранатой угодить под гусеницы, то танку — смерть. Закрутится на одном месте, и все. Дальше клей на мушку танкистов.
— Только считайте секунды,— осторожно дотрагивается капитан до ящика.— «Раз», «два», а на «три» — скорее бросай. Не успеешь — рванет в окопе. Итог: общая братская могила.
Мы с уважением разглядывали ящик с гранатами, просили разрешения потрогать, но капитан отстранял наши руки, машинально взглядывая на часы. Потом пальцем указал, где примерно у этих гранат предохранительная чека и в какую сторону ее следует дергать.
Вблизи самой передовой нам раздали эти страшные гранаты. Неуклюжие, тяжелые. Сунуть их некуда. Только и думай: «Считай: «раз»… «два»…, а на «три» — бросай…» Но бросать пока некуда. Танки от нас еще где-то далеко. Иногда мы их слышим и только.
Вскоре все привыкли к этим «клюквам». Привязали к поясу на бечевках, вот так она и постукивала по нашим задам всю Белоруссию. Где уж тут «раз», «два»… «три»… Пограничник ею даже сахар колет, и никто не морщится.
Сейчас Женька отвязал свою, положил рядом, смотрит на Григория Ивановича:
— Ну, что там? Не движутся?
Политрук долго после бинокля трет глаза, пожимает плечами:
— Ничего не пойму.
— Да чего там понимать,— машет рукой пограничник,— подойдут, так и услышим. Послал бы кого за табаком.
— Нет, не нравится мне эта тишина,— хмурится Григорий Иванович и опять поднимает бинокль.
А нам тишина нравится. Мы переобулись, заново туго скатали наши шинели, щепочками, прутиками поскоблили сверху винтовки. Пограничник снял гимнастерку, вывернул наизнанку, исследует швы, от нас отворачивается, чертыхается.
Женька надоедливо просит меня описать, какой он есть. Дело в том, что у нас нет ни одного зеркальца. Мало кто догадался захватить из Москвы. Папиросы, иголки, нитки, носовые платки, теплые носки, конверты,— это все взяли, а вот про зеркальца забыли. Наверное, потому, что многим из нас нечего еще брить. У меня было Нонкино, круглое, да хряснуло в нагрудном кармане после первого ползанья по-пластунски. Так и у остальных.
Правда, есть зеркальце у Григория Ивановича, но он почему-то упрямо не дает нам посмотреться: «Не девицы красные».
Мы уже давно не знаем, какие мы. И вот сейчас Женька просит меня описать словами, какой он есть. Не хочется говорить всю правду, и я сочиняю.
На меня смотрит Женькино лицо. Худое, грязное. Острые позеленевшие скулы и нетерпеливый вопрос в запавших красных глазах.
— Ну?— спрашивает Женька. Я раздумываю.
— Ну?— переминается он и лихо сдвигает набок каску.
— Красивый,— решаюсь я.— Что-то в тебе есть.
— Как до войны?
— Еще лучше. Что-то мужественное. Лицо как на бронзовой медали.
Женька трогает подбородок, сокрушается: — Жаль, не растут…
— Теперь ты меня,— прошу я.
Женька разглядывает меня, цокает языком.
— Вообще, что-то есть… Что-то такое есть…
— А что «что-то»?
— Глаза большие, Алешка. Круглые.
— Это у него от страха,— уточняет пограничник. Пончик просит Женьку описать и его тоже. Покорно моргает грустными глазами, трет полосы на щеках. Женька отказался, заявив, что у него не хватит красок достойно описать славного защитника Родины Пончика.
Я прошу зеркало у Григория Ивановича, он не слышит, увлекся биноклем. Пограничник тоже попросил. Ему политрук дал посмотреться и сейчас же отобрал, спрятал в карман: «А вы не красные девицы»…
— А он?— показывает Женька на пограничника. Григорий Иванович опять ничего не слышит, прилип к биноклю. Нарочно он, что ли?
Пограничник уселся поудобнее на дне окопа, изучает подметку сапога, ушел в воспоминания.
— В этих «джимми» в увольнение ходил. К Насте… Мы трогаем великолепные хромовые голенища.
— Н-н-да,— вздыхает пограничник,— когда началась война, я выскочил от Насти разогретый, без сапог… в одних часах…
— Перестаньте,— сухо говорит Григорий Иванович.
— Виноват, товарищ политрук.
Мне неловко. Женька по сторонам смотрит, а Пончик за штык спрятал лицо и на красной щеке долго качается тень штыка.
— Ну, значит, началась война,— косится на политрука пограничник,— И расстались мы с Настей. Ты слышишь, Григорий Иванович?
— Угу,— отвечает политрук,— слышу.
— Вот, значит, все бы хорошо, с мужем у ней развод намечался…— ты слышишь, Григорий Иванович?
Григорий Иванович кивает.
— Я ее сынишку на Первое мая к нам на заставу привел. На детский праздник. И командир заставы — тот ничего. Яблоко дал, спросил, когда ему в школу. Слышишь? Григорий Иванович?
— Угу.
— Ну вот, значит, как было…— он задумывается, рукавом натирает разбитый лакированный козырек своей зеленой фуражки.— Эту фуражку Настя любила примерять,— сообщает он и любовно нюхает подкладку.
— Вы бы лучше сменили фуражку на каску,— советует пограничнику Женька.— А то так и не встретитесь со своей Настей.
— И то правда,— вздыхает пограничник и медленно, медведем пробирается вдоль окопа.
Вскоре вернулся. На голове — чья-то помятая каска. Попросил зеркальце у Григория Ивановича, полюбовался, сказал:
— Никогда не носил. Целоваться в ней несподручно.
— Зато спать хорошо,— говорит Женька.— Внутри ремни. Голова все равно, что на подушке.
— Григорий Иванович, вам не приходилось обниматься в этой кастрюле?
Политрук не отвечает. И вдруг по окопу понеслось:
— Танки!
— Внимание! Танки!— почему-то приседает Григорий Иванович.— Спокойно, товарищи! Спокойно! Гранаты, бутылки к бою!
Мы слышим далекий рокот, тяжелый лязг металла. Со стен окопа осыпается земля. Я выглядываю из окопа, вижу несущуюся на нас стену пыли и впереди нее, блестя металлом на солнце, будто не касаясь земли, несутся танки. Подпрыгивая, они кланяются на ходу длинными стволами пушек.
Грохот все нарастает. Уже не слышно никаких команд. Сплошной рев моторов, скрежет металла. Кажется, гудит на голове каска.
— Алешка!— тормошит меня Женька.— Чиркай бутылку!
Нестерпимый грохот над головой, в самом окопе, даже под землей.
— Чиркай!— кричит Женька.
В руках у меня клокочет пламя длинной спички и вдруг что-то лязгающее черное над головой мгновенно обдает жаром, горячим маслом и мигом пропадает. Куда-то за окоп, в клубы пыли, дыма кидаю обжигающую руку бутылку.
Вижу, как трясутся руки у пограничника. Он резко встряхивает ручную гранату, размахивается, но граната срывается с руки, плюхается на дно окопа. Она шипит, крутится. Вдруг жуткая тишина сжала уши.
— Раз… два,— почему-то считаю я и вижу — пограничник накрывает гранату своей каской, плюхается на нее сверху животом. Страшный взрыв вышвыривает меня из окопа. В глазах огонь, земля и, кажется… сапоги пограничника…
…Мне жутко. Куда-то отлетела винтовка. Ползаю в едком дыму, шарю по траве. Наткнулся на Пончика. Он лежа беспрерывно клацает затвором, стреляет. А вот, кажется, и моя винтовка. Рванул затвор: заряжена. Совсем рядом на наш окоп бегут фигуры людей в чужой форме.