— А он и сегодня смотрит,— упорствует Славик.— Мы с малышами в пряталки играли, я залез за сарай и все видел.
— Неужели?— часто моргает Лидочка.
— Слушай, молекула, катись отсюда,— говорю я Славику.— Ну, давай двигайся, радость моя.
— Пойдем, Славик,— встает Лидочка,— мне тоже пора. Они уходят. Лева потирает лоб, вздыхает:
— Вот это и называется киносценарий.
После уроков мы, артисты, остались. Пелагея Васильевна слушает, как мы читаем роли. Сейчас она не за своим столиком, а сидит на первой парте в нашем кружке, сидит совсем рядом со мною и, словно мама, сердится:
— Алешка, не болтай ногами.
А я уже не Алешка, а купец Калашников. Читаю свою роль. Стараюсь погромче. Ору на весь класс:
Уж ты где, жена, жена, шаталася,
На каком подворье на площади…
Тетя Агаша в дверь заглянула, кивнула учительнице, успокоилась.
Уж гуляла ты, пировала ты,
Чай с сынками все боярскими!..
Пелагея Васильевна морщится:
— Ты зачем орешь?
Да ведь она же моя жена,— киваю я на Лариску.
— Но ты же ее любишь… Понимаешь, любишь. Ведь так у Лермонтова?
Эх, при чем здесь Лермонтов? Ну то Лермонтов, а то мы. Теперь свою роль читает Лариска. За ресницы глаза спрятала, руками кофточку теребит, говорит тихо-тихо:
— Государь ты мой, красно солнышко,
Иль убей меня или выслушай!
Потом она чуть-чуть помолчала, начала читать дальше и прямо вот-вот расплачется. У ней в горле какие-то перегородки. Вроде как кричать хочет, а ее что-то душит.
И он стал меня целовать-ласкать
И, целуя, все приговаривал…
Гога громко хохочет.
Пелагея Васильевна карандашиком постучала, он осекся. Мне сейчас очень нравится Лариска. Вот это да! И где это она так научилась? Надо же!
Как это здорово у нее про поцелуи. Ну, хотя это не у нее, а у Лермонтова.
И ласкал он меня, целовал меня,
На щеках моих и теперь горят,
Живым пламенем разливаются
Поцелуи его окаянные…
Лариска локтем закрылась, голову вниз. Гога прыскает. Мне не по себе: «Может быть, дело совсем не в Лермонтове?»
— Так, хорошо,— говорит Пелагея Васильевна.— Теперь ты, Алеша.
— Что?
— Продолжай.
— Чего продолжать?
— Ну, смотри в книгу и читай роль.
Я. смотрю в книгу… Неужели они вправду уже целовались? А может быть, она такая уж актриса?
— Ну, читай же, Алеша.
— Значит, так… В общем, так…
«Я скажу вам, братцы любезные,
что лиха беда со мной приключилася…»
— Громче,— просит Пелагея Васильевна.— Ты, что? Умирающий? Повтори-ка.
А что мне жалко, что ли, вздохнул поглубже и…
Опять тетя Агаша в дверь просунулась. Не уходит. Стоит с ведром и шваброй, слушает.
Я замолчал. Пелагея Васильевна ничего не говорит. Все молчат. Только тетя Агаша на швабру хмурится, тихо сморкается:
— Да, да… все правда… так вот и в жизни…
И пошла себе, цепляясь в дверях ведром со шваброй.
Пелагея Васильевна книжкой шелестит, Гога снова роли бормочет, Лариска у окна вертится, себя разглядывает, Женька тренируется бровями шевелить. Он ведь царь: ему нужно на всех людей страх нагонять. А Мишка просто опричник, слуга царский. У него слов нет. Он только за столом должен сидеть и кубки поднимать. Говорили, что ситро будет к царскому столу. Ну, а пока ситро нет, так зачем же Мишке притворяться? Он просто сидит, на стены смотрит, портреты вождей изучает.
— Ну, так,— задумывается Пелагея Васильевна.— В общем, все хорошо. Теперь по ходу песни вы должны драться. Вот ты, купец Калашников, и ты, опричник Кирибеевич. Как это у вас получится, я не знаю.
Она смешно пожимает плечами, близоруко щурится:
— Я просто не знаю, как мужчины дерутся.
Мы наперебой поясняем. Она, конечно, ничего не понимает, все время морщится:
По-моему, в рассказе о драке нельзя избежать слова «морда», это Пелагее Васильевне очень не по душе. Она просто не понимает, что по лицу не бьют, а уж если бьют, то, конечно, «по морде».
— У Лермонтова сказано про два удара,— говорит учительница.— Первым ударяет Кирибеевич и удар попадает в грудь Калашникову. Вот слушайте:
Размахнулся тогда Кирибеевич
И ударил впервой купца Калашникова…
Мне как-то очень ясно представилась широкая грудь купца, медный крест и росинки крови.
— Потом,— говорит Пелагея Васильевна,— ударяет купец Калашников. Вот слушайте:
…Изловчился он, приготовился.
Собрался со всею силою
И ударил своего ненавистника
Прямо в левый висок со всего плеча…
И опять мне представился опричник и даже, как попало ему в левый висок. Ну, конечно, в левый. Ведь Калашников бил правой рукой. Вот это драка: раз, раз — и все в порядке. Не то что сейчас дерутся мальчишки. Кулаками размахивают долго, а толку никакого. Один воздух месят, и все.
— Значит, мальчики, не увлекайтесь,— предупреждает Пелагея Васильевна.— Сначала ты, Гога, бьешь Алешу в грудь. Ну, конечно, потихоньку. А потом ты, Алеша, бьешь будто бы в висок,— она задумывается.— Конечно, несильно. Ну, как бы тебе сказать? В общем, плавно. Прикоснулся, и все. Понятно?
— Понятно,— угрюмо говорю я.
— Ну, вот и хорошо,— радуется она.
У Лидочки — очень коротенькая роль. Она играет Еремеевну — старую работницу в доме купца Калашникова.
У нее совсем мало слов. Она их хорошо знает и сейчас сидит рядом с Мишкой, тоже портреты разглядывает, о чем-то с ним шушукается. Мне досадно.
— Пелагея Васильевна,— громко спрашиваю я и чувствую, как загорелись уши,— а купец Калашников по ходу спектакля может целоваться со своей женой?
Лидочка сразу встряла:
— У Лермонтова этого нет.
Пелагея Васильевна спокойно листает книгу, сверяется:
— У Лермонтова, Алеша, вот так сказано:
Задрожалась вся моя голубушка,
Затряслась, как листочек осиновый,
Горько-горько она всплакалась,
В ноги мужу повалилася…
— А что я должен с ней потом делать?
— Думаю, Алеша, нужно поднять жену с колен и приласкать, успокоить.
— Как это — приласкать?
— У Лермонтова этого нет,— опять встревает Лидочка. Пелагея Васильевна удивленно пожимает плечами.
— Странно, Лидочка,— говорит она,— у тебя мама актриса, и неужели ты от нее не слышала, что такое режиссура?
— Слышала,— тихо говорит Лидочка,— только все равно так не по Лермонтову.
Пелагея Васильевна медленно снимает пенсне, долго близоруко щурится то на Лидочку, то на меня.
В дверях снова гремит ведром тетя Агаша. Пелагея Васильевна закрывает книгу, мы заканчиваем репетицию.
Мы даже и не подозревали, что значит подготовка к спектаклю. Начиная от клея для бороды и кончая ватой для снега— все пришлось разыскивать, доставать, делать.
Позвонили в райком Наташе. Она пообещала прийти на спектакль. Я еще пригласил маму и Нонку. Долго им рассказывал про купца Калашникова и про всю эту драму. Мама с удовольствием согласилась прийти, а Нонка поморщилась:
— Тоже мне Станиславский с Плющихи.
Я обиделся. Мама с укором на нее посмотрела:
— Нехорошо, Нона. Ты и меня обижаешь.
Нонка смутилась, полезла под кровать, вытащила старый чемодан, долго в нем рылась, потом протянула мне бумажный сверток:
— На, отдай своей купчихе.