Я развернул легкий сверток, а в нем пушистая, длинная Нонкина коса.
Утром следующего дня в класс забежал наш школьный пионервожатый Гриша.
— Кто посильнее, после уроков останьтесь,— серьезно сказал он.— Поедем за костюмами.— Гриша значительно поднял палец.— Райком комсомола пошел навстречу. Наташа с настоящим театром договорилась. Дают все боярское.
Мы закричали, завизжали, захлопали. Гриша за дверь, на ходу обернулся:
— Только чтобы учиться сегодня на «отлично».
Это он всегда так говорит. И всегда почему-то на ходу. Мы, конечно, пообещали.
Интересный у нас вожатый Гриша. Он все время торопится. Даже когда открывает пионерскую комнату, то долго никак не попадет ключом в замочную скважину.
Раскроет шкаф, где хранятся два горна, два барабана и одна фанфара. Даст кому-нибудь чуть погорнить и сразу отбирает:
— Больше нельзя, директор услышит.
Однажды взялся учить нас играть в шахматы. Только мы расставили фигуры, как он уже принялся выдворять всех малышей из пионерской комнаты.
— Вы еще октябрята. Вам сюда рано. Мы за Славика заступились:
— Он всегда с нами. Ему можно.
— Он сын директора школы,— попробовала было заикнуться Лидочка.
— Ну и что же?— удивился Гриша.— У нас все равны. Давай-ка, дружок, иди гуляй.
Нам почему-то это понравилось. Только было непонятно, почему Гриша боится, если директор услышит горн, и совсем не испугался «сына директора школы?»
Гриша умеет все делать весело. Умеет хорошо придумывать смешное.
Все плакаты к нашему новогоднему вечеру он придумал и сам нарисовал. У входа в раздевалку Гриша повесил плакат: «Здесь раздевают!», а внизу подрисовал бандита в маске и с ножом. Рядом шутливая просьба: «Калоши и ботинки вкладывать в рукава». Под урной забелел веселый плакатик: «Урна— твой друг, плюй в нее». У входа в зал: «Хочешь сказать что-нибудь умное — считай до 16».
Не знаю, кто как, а я считал. И как будто кое-что получалось.
Итак, Гриша выпроводил Славика и стал объяснять нам, как ходят пешки. Не успели мы это уяснить, а Гриша уже побежал к роялю:
— Ребята, давайте учиться танцевать.
— Для чего нам танцы?— сержусь я.
— А ты считал до шестнадцати?
— Сейчас нет.
— Вот оно и видно,— смеется Гриша.
— А я сосчитала,— говорит Лидочка.— Ребята, нам нужно научиться танцевать.
Мы удивленно смотрим на Лидочку.
— Что вы уселись? Гога умеет, Лариска умеет, а мы что, хуже?
Теперь уже и я сосчитал.
— Правильно,— говорю, что мы, хуже?
Начали учиться.
Гриша из рояля выжимает танго, покрикивает:
— Алеша, не смотри под ноги.
— Лева, не ломай Мише руки. Это танго, а не борьба.
— Лидочка, не делай каменное лицо. Смотри в угол, на нос, на предмет.
Потом «кавалеры» по просьбе «дам» сняли ботинки, и пары задвигались смелее. Лидочка смотрит «в угол, на нос, на предмет», и передо мной совсем другая Лидочка. Будто киноактриса. Как же все это называется у взрослых? И вдруг меня осенило: кокетство! Вот как это называется.
Гриша закрывает рояль:
— Продолжим в следующий раз. Только учитесь на «отлично».
Мы заверили.
…И вот вместе с нашим Гришей мы привезли из театра настоящие костюмы. Мешки сложили в пионерской комнате. Гриша развязывает узлы, суетится со списком, все пересчитывает, никого не подпускает.
Пересчитал, успокоился. Только и сказал:
— Ну, валяйте.
Мы кинулись примерять костюмы. Шелка, бархат и еще чего-то. Всюду путается Славик, суетится, помогает нам застегивать пуговицы, смеется:
— Ну и костюмчики тогда были! Мировецкие!
— Да…— говорю я, оглядывая свой бархатный кафтан,— хорошо раньше люди одевались.
Женька напяливает царский наряд. Один Славик ему помочь не в силах. Помогаем все. Как-никак, а все-таки царь.
Вот уж где полно разного золота, мехов да каких-то цветных камней! Это, значит, чтобы все прямо издалека угадывали, что он царь.
Ну, а если вблизи? Или, скажем, царь пошел купаться в Москве-реке? Как же тогда люди узнают, что он царь? Так и будут купаться рядом в одной воде. И ничего люди не узнают.
— Алешка,— говорит Лидочка,— посмотри-ка. Я, наверное, не свое взяла.
Она стоит вся в цветных шелках, на голове какая-то штука в разных камнях. Все переливается, светится.
— Ух ты!
— Алешка, тебе нравится?
— Здорово!
Меня за кафтан дергают. Это Славик.
— Мировецки! Да?
Лидочка посмотрела «в угол, на нос, на предмет», отшвырнула ногой пустой мешок и плавно пошла к окну. Даже не оглянулась.
— Лидочка, постой,— прошу я.
Около нее крутится Лариска. Сует какие-то тряпки.
— Лидочка, ведь ты же старая служанка Еремеевна. Тебе вот что надо, смотри-ка. Очень будет красиво…
Укрепляем последние декорации, примеряем бороды. У меня одна борода на двоих с Иваном Грозным.
Пришла Наташа. Около нее старшеклассники. Нам даже не пробиться. Я Славика приподнял, он кричит:
— Тетя Наташа!
— Славик!— радуется она. Старшеклассники удивленно расступились, мы поспешно окружили нашу Наташу. Она всех по очереди к себе прижимает, тормошит нас.
— Цыплята вы мои,— суетится она,— ой, как все выросли! Алешка, ты же мне был вот до сих пор,— показывает Наташа,— ну-ка, а теперь?
Она меряет, я не дышу.
— Ого! Уже настоящий мужчина!
— Вы куда тогда от нас ушли?— вдруг вспоминает Славик,
— Когда?
— А вот тогда, после того вечера в темноте. Помните? Ну, где еще немецкий коммунист выступал?
Лидочка сзади дергает Славика, он оборачивается, сердится.
— Ну, я же все помню…
— У тебя хорошая память,— смеется Наташа,— сколько будет семью девять?
— Шестьдесят три.
— Ну, вот и молодец. А помнишь, какую мы пели на том Вечере песню?
— «Заводы, вставайте»,— говорит Славик и поднимает кулак,— Рот фронт!
Нас зовет Пелагея Васильевна.
— У вас все готово?— тревожится она.— Скорее гримироваться.
В пионерской комнате нас по очереди гримирует наш учитель рисования. Только Женька пожелал гримироваться сам. Ну что же — он художник.
Мы на сцене. Занавес закрыт. В дырочку видны зрители. Вон у стенки все наши учителя. С ними Наташа. А вон у окна тетя Агаша. Я ее в первый раз вижу без синего халата. На ней белая блузка и бусы.
И вдруг что-то очень знакомое, родное. Да это же мама с Нонкой. А рядом наш киномеханик Костя. Вот это да!
— Костя пришел,— толкаю я Женьку.
— Да здравствуют наши советские киномеханики!— говорит Женька.
— Мальчики,— слышу я за спиной,— как мы смотримся?
Это Лариска. Она стоит под ручку с опричником Гогой и поправляет свои красивые волосы. И тут я вдруг вспомнил:
— Лариска, подожди. У меня же для тебя кое-что есть.
— Что?
— Славик,— подзываю я.— Пулей в наш класс. Там в моей парте сверточек. Скорее сюда.
По сцене мечется опричник Лева. Ко всем пристает:
— Кто знает, при Иване Грозном очки носили?
На длинный стол, покрытый красной скатертью, девчата устанавливают бутылки с ситро и жареные пирожки. Нас, артистов, то и дело вежливо отжимают от стола.
Меня трогает Славик, молча протягивает сверток. Я скорее к Лариске.
— Снимай свой кокошник,— тороплюсь я,— на вот, прицепляй.
Она развертывает бумагу, потом марлю и в полутемном углу сцены засветилась, вспыхнула невесомая Нонкина коса.
— Ой!— вырвалось у Лариски.— Это мне? Да?
— Цепляй уж,— говорю я.
Гога приподнял косу кончиками пальцев, морщится:
— Она чистая?
От обиды у меня прямо в глазах темно.
— Ребята, все по местам, даем занавес,— суетится Пелагея Васильевна.
Все идет хорошо. Я стою за кулисами и смотрю, как пируют опричники. Почему-то я им сейчас не завидую. Не хочется ни ситро, ни пирожков.