Женька стучит посохом (лыжной палкой) в пол. Получается все, как у Лермонтова:
И дубовый пол на полчетверти
Он железным пробил наконечником…
А потом Женька насупился, закричал грозно:
— Гей ты, верный наш слуга Кирибеевич,
Аль ты думу затаил нечестивую?..
В зале тишина, мне видно, как тетя Агаша испуганно покосилась на выход.
В общем, все идет как надо. Все по Лермонтову, Потом кто то выталкивает меня на сцену. Я зажмурился, прикрыл глаза, и кажется, весь зал дышит на меня.
Ты скажи, скажи, Еремеевна,
А куда девалась, затаилася,
В такой поздний час Алена Дмитриевна?!—
кричу я на Лидочку.
— Тише,— подсказывает суфлер,— подойди, дубина, поближе.
— Тише!— ору я.— Подойди, дубина, поближе.
Лидочка подходит ближе.
— Алешка,— шепчет она,— не дури.
Господин ты мой, Степан Парамонович,
Я скажу тебе диво дивное:
Что к вечерне пошла Алена Дмитриевна… —
кланяется Лидочка.
Потом опять все пошло хорошо. Я уже различаю декорации, Лидочку, Пелагею Васильевну. Она стоит за кулисами напротив и спокойно нам кивает.
На сцену вбегает растрепанная Лариска. Все, как у поэта:
Сама бледная, простоволосая,
Косы русые, расплетенные…
Я на нее закричал так, как требует моя роль. Она в ноги повалилася. Поднял с колеи, утешаю, глажу по голове, по спине. И почему-то сам разволновался больше, чем она.
В зале аплодисменты. У ней на лице слезы. Голову мне на грудь и всхлипывает. Я испугался и прямо задрожал. Не знаю, что уж теперь делать. Ревет моя Алена Дмитриевна, И капают у ней настоящие слезы. Я опять ее глажу, разные слова шепчу и даже поцеловал в ухо. А она прямо захлебывается и даже заикается:
Ты не дай меня, свою верную жену,
Злым охульникам в поругание!..
Повисла на мне, рук не расцепляет и ревет по-настоящему.
«Вот так штука,— думаю,— что же теперь делать?» А зал ну прямо разрывается от аплодисментов. Начал снова гладить, лизнул другое ухо. Приятно, просто жуть берет.
- Алешка, не увлекайся,— шепчет старая Еремеевна.
Дали занавес. Антракт.
В нашей уборной покуривают старшеклассники. У двери выставлены «сигнальщики». Верзила с прыщами на лице, тот самый, что хотел прогнать Славика с комсомольского собрания, меня поучает:
— Ты бы ее обнял крепче и прямо в губы, прямо в губы. А?— наклоняется он и противно смеется мне в лицо.
— Дурак ты,— говорю я.
В уборной стало очень тихо.
— Что ты сказал, тюбик?
— Дурак ты.
Он описывает полукруги около меня и все время переспрашивает, что я сказал. Мне некогда. Я занят: никак не застегивается нижняя пуговица кафтана. Ну и шили же при Иване Грозном!
— Помоги застегнуть,— прошу я.
— Что ты еще сказал?
— Да вот эта пуговица не застегивается. Кругом хохот.
А тут влетает красный Славик.
— Алеша, сейчас начнется, скорей!
Начинается последнее действие песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова.
— Где ты все ходишь?— ахает Лидочка.— Ведь сейчас начинается погибель моя.
Около — Пелагея Васильевна, старается быть спокойной, но у нее не получается.
— Ребята, Алеша и Гога, Слушайте меня. Сейчас последнее действие. Соберитесь, ребята. Вот ты, Гога, опричник, царский слуга. Но ты… как бы тебе сказать… тоже человек. А вот тебя, Алеша, обидели…
Она вдруг оборачивается, сердится.
— Тише вы!
Стихли молотки. Рядом ребята на цыпочках проносят декорацию.
— Ты, Алеша, сейчас будешь не купец. Ты человек. И тебя обидели. Понял?
Я киваю.
Откуда-то появился взлохмаченный, мокрый наш вожатый Гриша. У него в руках огромный кривой гвоздь.
— Хорошо, хорошо все получается,— ободряет он нас,— только учитесь на «отлично».
— Ребята, по местам,— спокойно говорит Пелагея Васильевна.— Все у вас идет хорошо.
Женька мне бороду свою отдал, а себе прилепил бумажную.
— Я сейчас буду на втором плане,— объясняет он,— а ты v самого края. У меня не заметят.
Занавес пока закрыт. Мы с Гогой стоим друг против друга. Он показывает, куда мне сейчас ударит.
— Прямо в грудь, в твой крест,— говорит Гога, раскачивая кулак.— А ты мне вот сюда, в левый висок, только не очень. Понял, Алешка?
Я молчу. Почему-то подумалось о Нонке. Наверное, ей сейчас приятно было увидеть на сцене свою косу.
— Ты оглох?— спрашивает Гога.— Бей, но не сильно. Так Пелагея Васильевна просила. Помнишь?
Вдруг заскрипел, задергался наш занавес. Началось.
Гога Женьке кланяется, вызывает на кулачный бой любого бойца. Потом я в круг выхожу и тоже Женьке кланяюсь. Женька бровями поводит, лыжной палкой в полу точки делает, хмурится. Все опричники ему в рот смотрят.
Ну, значит, приготовились мы к драке, то есть к кулачному бою. Сказали друг другу все слова, какие надо, и приготовились. Богатырский бой начинается.
Гога размахивается, а я грудь подставляю. Ударил он. Ударил сильно. Не знаю, как я устоял. Гога в зал смотрит, прошелся, подбоченясь, по сцене, опять встал напротив.
А потом вдарил и я. Показалось мало — вдарил еще. А тут захотелось и еще. Он даже не защищается — только пятится в угол и все кричит:
— Так нельзя… Это не по Лермонтову…
— Это фольклор,— говорю я.
Женька сигает со своего трона, разнимает нас, а тут заскрипел, задергался занавес. На сцене Наташа, Пелагея Васильевна, моя мама, Костя и еще кто-то.
— За что ты его?— волнуется Костя и уводит меня за руку.
— Где тут у вас курить можно?— оглядывается он.
— В уборной.
Здесь, в уборной, много старшеклассников. Увидали Костю, смутились, папиросы в рукав, незаметно дым разгоняют.
Костя не спеша закуривает, старшеклассники переглянулись, приободрились.
— За что ты опричнику наподдал?— спрашивает меня редактор «Третьего звонка».
— Обидел…
— Тебя?
— Нет, не меня. Сестру…
Он молчит, потом, что-то вспомнив, весело смеется:
— Ну, и правильно сделал.
Костя отводит меня к окну, хмуро спрашивает:
— А чем он Нонку обидел?
— Да не Нонку, а косу ее.
— Какую косу?
Я рассказал всю историю с Нонкиной косой. Костя заторопился:
— Пошли скорее, ведь сейчас последнее действие. По лестнице он поднимается сзади меня, бормочет:
— А я и не знал, что у нее коса была… Интересно… По перилам съезжает Славик:
— Алеша, скорее. Я за тобой. Начинается.
У входа в зал мы расстаемся. Костя к зрителям, я на сцену.
— Сейчас ты косу не увидишь,— говорю я.— В последнем действии Алена Дмитриевна не участвует. Сейчас моя казнь будет.
— Эх, ты,— сокрушается Костя,— все позабыл… Давно читал.
Я так и не понял, что его больше волнует: моя казнь или Нонкина коса.
Пелагея Васильевна с нами шутит, подбадривает:
— Ну, теперь уж осталось немного. Постарайтесь, ребята.
Она гладит меня по голове. Почему-то очень щекотно и прохладно. Не хочется, чтобы она отняла руку.
Женька уже восседает в своем кресле, торопится, жует яблоко, изучает наконечник лыжной палки.
— Алешка,— говорит он,— посмотри в зал. Как наши зрители? Живы?
В дырочку вижу маму, Нонку. У окна Костя. Рядом с ним на подоконнике Наташа. У Наташи лицо серьезное, озабоченное. От внимательно слушает. Костя ей что-то на руках показывает, объясняет. Потом блокнот вынул, торопливо в нем чертит. Наташа задумчиво кивает, жмурится, смотрит на сцену. Мне кажется, прямо на меня в дырочку на занавесе. И опять она склонилась к Косте. Смотрит в его блокнот.