Опять трамвай затмил наши окна. Сейчас не слышно привычного скрежета колес. Только осторожно звенькнуло стекло. Это Наташа поставила чашку на блюдце. Мишка, спотыкаясь, продолжает мой рассказ о том, как Чапаев проходит вдоль строя летчиков и строго их спрашивает, кто отсутствует и почему.
— Ешь, Миша, весь апельсин,— тихо говорит Нонка.— Мы уже наелись.
Снова в дверь стучат. На этот раз вваливается весь наш «Плющихфильм». Наташу увидели, старательно вытирают ноги. Рассаживаются.
Славик сразу к делу:
— Можно снимать «Всадник без головы». Мне вчера дома читали. Ух, мировецки!
— А где ты возьмешь лошадь?— смеется Женька. Славик уныло соглашается:
— Конечно, всадников без головы у нас наберется сколько хочешь, а вот где лошадь?
— Давайте снимать Фурманова «Мятеж»,— предлагает Лева.
— Правильно,— поддерживает Лидочка.— Там всего одна женская роль.
— А лошади там есть?— интересуется Славик.
— Лошадей нет,— говорит Лева.— Мальчишек тоже нет.
Славик заскучал.
Мне сразу представилось начало фильма. Крупно зрители видят вывеску на доме: «Штаб и политотдел». Потом все прикладами сбивают мятежники и потом на это место вешают черный флаг. Они все орут и хлещут из бутылок водку. Так и вижу их задранные кверху небритые подбородки. Судорожно сжимаются глотки. А дальше, в каком-то доме настороженная горстка коммунистов и среди них женщина. Они считают последние патроны. Поровну их делят между собой…
А рядом мятежники на радостях отплясывают воинственные танцы, грозно потрясают оружием.
— А кто будет плясать?— спрашивает Славик.
— Позовем тех девчонок, что к нам в сарай приходили,— говорит Женька.
— Но ведь в «Мятеже» только одна женская роль,— предупреждает Лидочка.
— А мы снимем только их ноги в сапогах, а верхнюю часть изобразят Мишка с Левой,— прикидывает Женька.— В кино это называется монтажом.
— А .любовь у вас будет?— несмело спрашивает Нонка и смотрит на Наташу.
— Ни одной хорошей картины не бывает без любви,— серьезно говорит Лидочка.
Мы задумались. А ведь в самом деле, даже в «Чапаеве» Петька влюбился в Анку. Даже в фильме «Тринадцать», где кругом одни пески, и то командир отряда любит свою жену. А в остальных картинах вообще все друг в друга перевлюблялись.
— Можно и любовь,— вяло соглашается Лева.— Только, чтобы не очень расходилось с книгой.
— Тогда и мальчишку можно,— с надеждой говорит Славик.
Из-за чашки видны смеющиеся Наташины глаза.
— Теперь нужны винтовки,— беспокоится Женька и смотрит на Наташу.
— Из досок настругаем…
— А одежда?
— Это же мятежники. Гражданская война. Самое рванье наберем.
Нам с Левой поручено написать киносценарий «Мятеж». Женька назначен главным художником студии. Почему главным — мы и сами не знаем. Но так уж принято в настоящих киностудиях и не нам ломать эти порядки.
Операторами решили быть все сразу. В титрах кинофильмов их всегда перечисляется много. Конечно, каждому хочется покрутить ручку аппарата.
Славика назначили главным ассистентом кинооператора. Он сначала подозрительно осмотрел нас, потом с трудом выговорил свою новую должность, сказал «мировецки» и остался очень довольным.
Мишку утвердили военным консультантом (все-таки у него отец летчик). Он подумал, согласился. Пообещал отдать для будущих съемок отцовскую полевую сумку и бинокль.
А Лидочка сама захотела стать кинорежиссером. Мы подумали и согласились. Ведь у нее мать настоящая актриса, а потому Лидочке лучше всех знать, чем занимается режиссер.
Об актерах мы мало беспокоились. Женька напишет красивое объявление: «Киностудии «Плющихфильм» требуются таланты для съемок историко-революционного фильма». Мы решили, что этого достаточно. Стоит только прибить объявление на воротах, и проблема с киноактерами будет решена. Чего еще, а талантов на Плющихе хватает.
— Мы забыли самое главное,— говорит вдруг Лидочка.— Кто же будет директором студии?
— А зачем он?— легкомысленно спрашивает Славик.
Мы переглядываемся. В самом деле, нам не совсем ясно, для чего киностудии директор?
Сценаристы пишут сценарий. Художник рисует декорации. Операторы снимают фильм. Режиссер…— ну, наверное, занимается с актерами. А что делать директору?
— Все-таки без директора нельзя,— говорит Лева.— Вот у отца на заводе директор всем руководит и за все отвечает А у нас в школе? Ведь тоже есть директор.
Славик вспомнил, как его водили к директору за то, что он на уроке показывал ребятам старинные деньги, и высказался, что с директором, конечно, хорошо, но без него как-то лучше,
Я тоже вспомнил этот случай с деньгами, В тот день у нас заболел историк, и в класс пришел вести урок сам директор. Он достал из кармана старинные бумажные деньги и дал нам всем посмотреть. Я держал в руках большую красочную бумажку с портретом царя. Не знаю почему, но я волновался. Ведь это же были настоящие старинные деньги! Сколько разных рук их держали, сколько слез на них капало, сколько невидимых пятен крови было на этой Красивой хрустящей бумажке.
— Грибков,— попросил директор,— расскажи-ка нам, дружок, о чем ты сейчас подумал.
Я сбивчиво передал свои мысли. Класс тихо слушал. И вот тут начал рассказывать сам директор. Он медленно прохаживался, говорил задумчиво, очень необычно и очень понятно.
Мы не услышали, а скорее увидели, как разные руки держали эти деньги. Одни — белые в перстнях небрежно кидали их на блюдо официантов, другие — заскорузлые, мозолистые, пахнущие стружками, олифой, известью, тщательно ощупывали эту бумажку в подкладке пиджака, возвращаясь из города в родную деревню. Может быть, эти руки строили в городе, на Плющихе дом миллионеру Червякову, а может быть, Таганскую тюрьму.
Порой эта бумажка, плотно свернутая во много раз, молниеносно переходила из рук в руки и исчезала в кармане чиновничьего вицмундира. Эту же бумажку брали из полковой казны руки, еще пахнущие порохом и ружейным маслом. Так бывало после расстрелов демонстраций забастовщиков.
Может быть, эта бумажка прошла через руки царского прокурора, потребовавшего смертной казни лейтенанту Шмидту и его товарищам. Может быть, ее торопливо прятал под рясу поп Гапон. А потом она терпеливо дожидалась в сейфах Временного правительства того, кто выдаст Ленина. Так и не дождалась бумажка нового хозяина. И вот сейчас она гуляет по нашему классу — немая свидетельница далекого прошлого моей Родины, бумажка 1904 года рождения.
Вот что мы узнали на том уроке истории. Никто из нас тогда не услышал звонка с урока. Директор положил обратно в карман эту бумажку и вышел из класса своей обычной озабоченной походкой.
Мы еще долго сидели тихо. Только Женька ерошил свои кудри, потом сказал:
— Вот это да! Вот это он знает!
Потом к нам в класс бочком зашел Славик и пожаловался, что директор отобрал у него старинные деньги.
И вот сейчас на нашем организационном совещании мы рассказали Славику всю историю с его деньгами и о том, что мы узнали на уроке, который вел директор нашей школы.
— Пожалуй, директор нужен, все-таки он в школе еще завтраками ведает,— согласился Славик, сомнительно оглядел нас и добавил: — Только хороший. Давайте выбирать.
— Директоров не выбирают,— сказал Лева,— а их рекомендуют.
— Кто?
— Ну, кто-то свыше. Райком, или райсовет, или наркомат.
— Позвоним Наташе,— просто решает Славик.— Она ведь в райкоме.
Звоним Наташе. Все ей рассказали о том, как мы распределили на студии обязанности и попросили рекомендовать директора.
— Чтобы все было солидно,— говорю я в трубку.— Как в настоящих киностудиях.
Она долго смеется. Мне слышно, как она с кем-то переговаривается и там в глубине комнаты тоже громко смеются.
— Вы что же, сами не знаете, кто у вас может быть старшим?— весело говорит Наташа.— Напроситесь. Вот возьмем да и пришлем вам какого-нибудь чудака с Дорогомиловского рынка, из палатки. Он вашему киноаппарату мигом ноги приделает.