— Ну, как, герой?— спросил старичок и стал ощупывать мои мускулы.— Ого! Ничего!
Женщины тоже смотрят на меня и хорошо улыбаются, как будто это у них такие мускулы.
— Не балуешься тут без матери?— спросила одна из них и, нагнувшись, осмотрела мои ботинки.
— Что вы, он у нас послушный мальчик,— засуетилась Нонка.— Давайте, я чай поставлю.
Я ожидал, что сейчас спросят про то, как окончилась учеба и какие отметки. Взрослые это любят. И потому прилежно, как только могу, смотрю на Нонку.
— Ну, как школа? Какие отметки?— весело спросил старичок.
— Ничего,— говорю я,— разные отметки.
— Ой, давайте я все-таки чай поставлю,— заторопилась Нонка.
Теперь улыбаются все гости. Смеется Нонка, весело и мне:
— Всякие отметки,— осмелел я и уточнил:— Всего полно. Так что не в обиде.
Гости пить чай отказались, посидели, поговорили, стали прощаться.
— Сейчас поедем в больницу к матери,— покашлял старичок.— Из профкома мы… Что от тебя передать?
А что я могу ей передать? Слепить что-нибудь из глины? Не успею. Или книжку какую? Есть у меня под подушкой: «Красные дьяволята». Так с ней и сплю.
Достал, протянул старичку:
— Вот! Здесь про наших разведчиков, и про Махно, и про Перекоп.
Он полистал ее, покрутил головой:
— Оставь себе. Записочку лучше черкани.
В записке я сообщил, что во всем буду слушаться Нонку и чтобы мама, милая моя мама, скорее выздоравливала.
— Ботинки-то, ботинки-то у него,— вздохнула одна из женщин.— Какой размер носишь?
Она что-то себе записала, и они опять стали прощаться. Старичок снова потрогал мои мускулы, весело сказал:
— Вот так, брат. Красный дьяволенок. А под Перекопом я сам был… В другой раз приду, расскажу.
— Дядя, а что такое профком?— спросил я. Они все засмеялись.
— Профком? Ну, значит, товарищи…— старичок прокашлялся, помолчал, посмотрел на женщин, хмыкнул:— Профком человеком от рождения до самой смерти ведает. Родился, скажем, человек — профком тут как тут. Помочь надо. Заболел — опять рядом профком, и так всю жизнь. Товарищ, значит.
Они пошли к дверям. И еще долго о чем-то говорили на кухне с Нонкой.
Она вернулась в комнату, удивленно посмотрела на пакеты, на меня и сказала:
— Странно, даже не притронулся.
Потом села рядом и совсем, как мама, тихонько погладила мои волосы:
— Сейчас маме очень помогут фрукты, соки. А денег у нас тютелька в тютельку.
На Плющиху асфальт привезли. Дымит. Вкусно пахнет. Улицу ремонтируют. Не всю, конечно, а около тех домов, где стесался тротуар. У нашего дома в первую очередь.
Замерла густая, словно черное повидло, жижа. Хочешь, рукой потрогай, хочешь, ногой ступи — след будет. А затвердеет асфальт — так на всю жизнь останется твоя рука или твоя пятка.
Рабочие потянули это повидло дальше. Спины согнуты— на нас не смотрят. Мы сразу к теплому асфальту. Печатаем.
Я сначала одну ступню отпечатал. Получается ничего. Как в книге «Робинзон Крузо». Это когда Робинзон увидел след на песке. Женька большим пальцем ноги якорь нарисовал. Гога из дом пять выдавил «Л + Г». А Славик вмял для потомства сразу две ладошки.
Один из рабочих оглянулся, зыкнул на нас. Мы во двор. Следим в щелку ворот. Рабочий подполз на одном колене, локтем пот со лба снял и старательно заровнял деревяшкой все наши следы.
Прячась друг за друга, мы опять подкрадываемся к теплому асфальту, но вдруг сзади сердитый окрик:
— Что же вы делаете? Вредители! Фашисты несчастные! Это инвалид дядя Ваня. Он всегда сидит у своих окон с газетой. Читает и на солнце греется. Рядом его костыли прислонены.
Дядю Ваню не боятся даже самые трусливые мальчишки. Бегать он не может. У него ноги болят. И зимой, и летом дядя Ваня всегда в валенках.
Особенно смелый с дядей Ваней Гога из дом пять. Он подойдет совсем близко к дяде Ване, почти на расстояние костыля, и очень вежливо говорит:
— Иван Иваныч?
— Что тебе?
— Сними штаны на ночь.
И стоит, не бежит. Дядя Ваня только головой покачает и опять в свою газету.
И вот этот тихий дядя Ваня сейчас на нас закричал. Он даже грозит нам кулаком. Он назвал нас фашистами. Я не выдержал:
— Иван Иваныч, сними штаны на ночь, а как день, так опять надень.
— Сам ты фашист,— крикнул Мишка.
— Симулянт проклятый,— добавил Гога из дом пять.
И тут случилось непонятное. Дядя Ваня встал на костыли и заспешил к нам. Я никогда еще не видел таких страшных глаз. Только они одни и были на всем посеревшем перекошенном лице.
Мы врассыпную. Я заскочил во двор, оглянулся: дядя Ваня запутался было в калитке, но вот уже он в нашем дворе отчаянно стучит костылями, хрипит.
Я с разбегу в Женькино парадное, взвинтился на третий этаж, затих. То ли сердце у меня стучит, то ли костыли внизу: не пойму.
Оказалось, костыли. Поднимаются они все выше и выше. Я на цыпочках, не дыша, еще на этаж забрался. Костыли упрямо приближаются. Я еще выше. Прислушиваюсь. Вроде все тихо. Отстал дядя Ваня. Куда же ему? Дом-то семиэтажный. Я присел на ступеньку, отдышался. Заглядываю осторожно в пролет. Внизу дядя Ваня грудью на перила навалился, слышно, как он гулко кашляет. Потом долгая тишина.
И опять стучат, поднимаются костыли. Я не дыша по две ступеньки отмахиваю. Дальше уже некуда. Дальше чердак. На железной двери чердака — замок.
Костыли приближаются. Дергаю тихонько замок. Закрыт он. Мне вдруг стало холодно. Снизу опять кашель. Опять дядя Ваня за перила держится. Задохнулся в кашле. И вдруг на лестнице страшный грохот. Что-то, отчаянно стуча, вперегонки понеслось вниз.
«Костыли!— радостно догадался я.— Упустил костыли!»
Видно, как дядя Ваня опустился на лестницу, седую голову руками обхватил, сидит, не двигается.
Откуда-то из глубины, как из колодца, встревоженный голос Женьки:
— Алешка! Алешка! Где ты? Я молчу.
— Алешка! Откликнись!
И вдруг тихий голос дяди Вани:
— Откликнись! Чего же ты испугался?
И опять он закашлялся. Я тихонько спускаюсь. Вот и ступенька, на которой сидит дядя Ваня. Я присел рядом с ним. Он на меня не смотрит. Кашляет, рукой грудь гладит.
— Костыли подбери. Дай-ка их сюда,— просит он.
Я кубарем вниз, нашел костыли, принес и опять сижу рядом с дядей Ваней.
Он кашлять перестал, глаза вытирает, как будто сам себе говорит:
— Никогда детей не бил… А вот сейчас ударил бы… Обидели вы меня.— Он опять тяжело закашлялся, грудь растирает.— Ведь вот, брат Алешка, все за вас… все для вас. Зайдем ко мне, я тебе что-то покажу.
— Дядя Ваня, простите, пожалуйста, я больше никогда не буду.
Он ничего не говорит, только обнял меня, притянул к себе, поцеловал в макушку.
— Ну, давай сползать будем.
Во двор мы вышли вместе. Вокруг на приличном расстоянии стоят ребята. Дядя Ваня всем головой кивнул:
— Ну, пошли ко мне в гости.
Ребята переминаются. Я им знаки делаю: мол, пошли, не бойтесь.
Дома у дяди Вани беспорядок. Посуда не убрана. На полу бумажки всякие, на окне керосинка закоптелая. Дядя Ваня виновато говорит:
— Уж извините. Старуха моя на работе, а мне вот,— он показывает на костыли,— двигаться трудно.
Он подошел к стенке с фотографиями, нас подзывает:
— Видите?
В середине фотографий пламенеет большая грамота. На ней нарисованы кавалеристы в буденовках и много знамен.
Женька медленно вслух читает:
— «Настоящей грамотой в честь десятилетия создания Первой Конной Армии награждается конармеец, отважный пулеметчик революции Иван Иванович Титов. Подпись — С. Буденный. 1929 год.»
Мы молчим. Дядя Ваня на кровать присел, тихонько колени гладит.
— А что у вас с ногами? Ранены?— тихо спрашивает Женька.
Дядя Ваня задумался, куда-то в окно смотрит.
— Нет… не ранен. А в бою под Касторной провалился вместе с тачанкой в ледяную воду.— Он помолчал, на ноги посмотрел, слабо улыбнулся:— Вот с тех пор и пошло. Отказали они ходить.