Наступило первое сентября.
С утра наскоро проверяем, как Славик знает таблицу умножения, все вместе торопимся в школу. Лидочка несет наш общий букет цветов. Славик весело подпрыгивает рядом со мной, то и дело смахивает пылинки с моего нового костюма.
Мишка все отстает, еле передвигает ноги. Всю дорогу его тормошит Лидочка:
- Миша, сколько будет семью семь? Он молчит.
Высоко в синем небе гудит самолет. Мишка поднимает голову, останавливается, по его лицу текут слезы.
- Миша, а сколько будет пятью пять?
- Слушай, Миша,-предлагает Лидочка,-неси ты букет. Почему все я да я.
Он прижимает букет к груди, прячет в него лицо.
- Правда, здорово пахнет? - суетится Славик.
…Мы расселись за свои парты. Так же, как и в прошлом году. Я с Левой. Лариска с Гогой. И только Мишка один. Его сосед, верзила-второгодник, еще летом уехал жить в другой город.
Пелагея Васильевна очень весело всех нас по одному осматривает, остановилась на Мишке, задумалась, прошлась по классу, сказала:
- Лидочка, ты будешь сидеть рядом с Мишей. Хорошо? Лидочка поспешно собирает свои книжки.
- Спасибо, Пелагея Васильевна,- тихо благодарит Лидочка.- Мы будем очень хорошо сидеть.
Пелагея Васильевна еще раз всех нас поздравила с новым учебным годом, заметила, как мы подросли, и сразу предлагает писать сочинение.
Она медленно, очень красиво пишет на новенькой доске название темы: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».
* * *
…Сейчас у нас за спиной Москва и то далекое сочинение. Наверное, хранятся наши листки где-нибудь на полках в школьных шкафах. Разные нам тогда поставили отметки. Помню, что у Гоги было - «отлично». Способный… Вот, наверное, сейчас в Ташкенте старается для нашей победы.
…Связисты протянули к нам провод. Тонкий, смоленый, он идет по стенкам окопа, всем внушает надежду, уверенность. Ведь там где-то далеко на другом конце провода наш комбат. А от него провод идет к командиру полка, а еще дальше - к командиру дивизии, которого мы видели и слышали всего один раз.
Это случилось в самое жаркое время, когда все в батальоне потеряли друг друга и даже мы с Женькой разъединились. Вооруженной толпой мы шли по пыльным дорогам Смоленщины, ломились сквозь кустарники, топтали рожь. Вперемежку с бойцами в этом сером густом потоке шли небритые командиры и никто не знал, что делать, никто не подавал команд.
Сквозь пыль проступали мокрые спины впереди идущих. Усталые руки уже не держались за ремни винтовок. Руки болтались, словно плети, а винтовки, почуяв свободу, сползали с плеча, глядели дулами назад. Заглядись - и штык впереди идущего проткнет глаз.
Какой- то сержант тащил, словно коромысло, ручной пулемет, упрашивал его сменить, но никто не слушал. Его толкали, от него отмахивались.
Сержант ругался, всхлипывал, кому-то грозил и опять, спотыкаясь, не разбирая дороги, шел в пыльном облаке.
Никто ни с кем не разговаривал. Хотя уши жадно, настороженно ловили любой звук. Уши боялись только одного слова «Окружили!»
И вдруг это слово надрывно, с визгом, заметалось в толпе. Люди ускорили шаг, сталкивались друг с другом. В лохматых от пыли веках страшно застыли белки глаз.
- Окружили!
И толпа заметалась. Толпа побежала.
И вдруг я увидел самое страшное: кто-то на ходу рвет с воротника петлицы с кубиками, путается в ремнях, сдергивает командирскую портупею.
- А как же мы? - кричу я.
Сержант держит пулемет, словно винтовку, ошалело повторяет:
- Где? Где? Где?
Рядом рыжий боец без пилотки ставит гранату на боевой взвод. Руки у него трясутся. Кому-то радостно обещает:
- Сейчас! Сейчас!
Меня толкают, куда-то неудержимо влекут.
Впереди кто-то большой, сильный крутит над головой винтовку, словно палку, кричит:
- Стой! Спокойно, товарищи! Коммунисты, стой!
Это же наш Григорий Иванович. Я проталкиваюсь к нему, вижу рядом с ним Женьку, Пончика. В поднятых руках Женька держит гранаты, кричит что-то страшное.
Григорий Иванович узнал меня, показывает:
- Вот связной из штаба полка! Никто нас не окружил! Алеша, говори! -приказывает он.
Стало вдруг очень тихо.
- Ну, докладывай же. Тут все свои,- прикрикивает политрук.
Я начинаю что-то соображать.
- Никто нас не окружил,- ору я,-Это подмога идет. И вдруг резкие автомобильные гудки. Толпа шарахается.
Из пыльного вала выскакивает с раскрытыми дверцами «эмка». На подножке - седой человек без шапки. Я вижу генеральские лампасы и алые большие петлицы.
- Кто за старшего? - кричит генерал.
Григорий Иванович оглядывается, потом винтовку к ноге, делает шаг вперед.
- Политрук Бритов.
- Кто кричал, что нас окружили? - сурово спрашивает генерал. Мне видно, как его шофер в машине держит на изготовку немецкий автомат.
- Я спрашиваю, кто видел, что нас окружают? - гремит сверху генерал.
- Никто не видел, товарищ генерал,- опять оглядывается Григорий Иванович,-просто один с перепугу закричал, другие услышали, подхватили. Вот и все.
Сейчас очень тихо. Только урчит мотор запыленной «эмки», да кто-то шумно дышит мне в затылок.
Генерал устало потер лоб, присел на подножку машины и уже просто, как-то по-домашнему расстегнул ворот, платком шею вытирает.
- Ну вот что, дорогие товарищи, за «слыхал» буду расстреливать, а за «видел» - награждать. Всем ясно?
Мы глухо, вразнобой отвечаем:
- Ясно, товарищ генерал.
Он всех оглядывает и вдруг подмигивает:
- Ну, у кого закурить есть?
Шофер ему из машины папиросы протягивает, но он тянется к солдатским кисетам, ловко рвет бумажку, раз - лизнул языком - и самокрутка готова. Задымил, поморщился:
- Кошачий хвост. Клопов и тещ морить.
Сначала несмело, потом все громче, дружнее смеются бойцы.
Вот так мы познакомились с нашим комдивом.
И сейчас, когда я смотрю на телефонный провод, мне уютно, покойно на сердце: ведь там на другом конце провода наш комдив, наш генерал. Он такой же, как и мы все, он не даст нас зря в трату. А если в мыслях пойти дальше, то даже дух захватывает: от генерала провод идет к командующему фронтом, а потом в Москву, в Кремль…
Я тихонько подергиваю провод:
- Товарищ Сталин, мы здесь…
* * *
Дождь давно прошел. Солнце поднимается выше. От гимнастерок шинелей курится парок.
- Алешка,- толкает Женька,- прислушайся! Я прислушиваюсь, но ничего не слышу.
- Да птицы же.
Где- то совсем рядом птичьи голоса. Они встречают утро. Наверно, умываются, прыгают. Могут над немцами пролететь, им почирикать, потом к нам обратно.
Вода уже почти сошла. Тянет голову каска. Спать хочется. А тут голос Григория Ивановича. Он говорит, что к нам идет пополнение.
Это же хорошо! Может быть, нас отведут в тыл на отдых?
Наши спины неуверенно трогает солнце. Куда-то медленно уходит вода из окопа. Григорию Ивановичу она уже до колен. Нестерпимо хочется есть. Сухари, пшенные концентраты и сахар слились в одну клейкую массу. Из вещевых мешков мы пригоршнями черпаем эту замазку и в рот.
- Теперь бы и закурить,- сытно, довольно жмурится пограничник и просительно оглядывает нас. Махорка у всех промокла и только некурящий Пончик сохранил курево в стеклянном флаконе из под «Тройного» одеколона. Там же у него спички и кусочки коробка.
- А бумажка? - умоляюще смотрит пограничник. Бумаги нет. У меня под каской только письма. От мамы,
сестры, Левы, Лидочки и одно Ларискино.
Отдал конверт от Ларискиного письма. Пограничник распрямил его на коленке, прочитал обратный адрес, заулыбался:
- Спичек не надо. Сама загорится.
По окопу начали бить немецкие минометы. Визг мин короткий, противный, словно провели гвоздем по стеклу. Пронзит уши секундная тишина, а потом нас встряхивает.