Потом зло меня взяло. Что ж, думаю, я есть пулеметчик революции, а такую интеллигентскую слабость проявляю. Ну, чтобы отвлечься, стал я ей, не оборачиваясь, так сказать, заочно объяснять, зачем в пулемет вода заливается, какие обязанности второго номера, как большим пальцем расстояние до противника определить и разное другое. Она слушает. Умно так слушает, а иногда и чего дельного спросит. Вот, думаю, толковая какая. Ее бы чуть подучить и к нам в пулеметную команду. Так всю дорогу про пулемет, а потом про нашего командира ей рассказывал. Какой он есть орел и герой революции.
К родичам доставил, честь отдал, сундучок ее в избу внес и опять честь отдал. Сел в тачанку и давай хлестать лошадей. За что и сам не знаю. А еще всю дорогу песни пел.
Прибыл, доложил. И как-то хорошо мне стало… Светло. Словно на душе котята играют. Только вижу - командир так грустно на меня смотрит, ногами переступает, шпорами звякает.
Достает он из кармана гимнастерки смятую записку: «Вот,- говорит,- подбросили мне. Прочитай».
Распрямил я бумажку, читаю - и буквы в глазах запрыгали. Я ее и сейчас помню. Вот какие там слова были: «Товарищ командир! Чем нам, рядовым бойцам, гайки все туже закручивать, лучше бы над супругой дисциплину установил. Сегодня в степи ее и пулеметчика Ивана наша конная разведка в бинокль уследила, А мы все за Советскую власть, но без твоей дисциплины. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
«Ну так кому же верить?»-тихо спрашивает командир. Ничего я ему тогда не сказал, хотел выругаться, а только заплакал. А тут труба заиграла: «Тревога!» Кто на коня, а я в тачанку. Пулемет лапаю. Лишь бы что не заело, лишь бы что не запуталось.
Ну, тогда все с пулеметом в отряде было. Нажимал на чашечку, бил по белякам, все казалось, что стреляю в того, кто грязную записку писал. От ярости со своей тачанкой чуть ли не в самую сабельную сечу ворвался.
Замолчал Иван Иванович. Тихо и у нас за дверью. Кажется, мы давно не дышим. Иван Иванович шумно чай прихлебнул, прокашлялся:
- Ну, значит, кончился бой. Командира нашего конь за стремя приволок. Не смогли мы саблю из его мертвой руки вынуть. Словно впаялись пальцы в рукоять. Комиссар сказал, чтоб так с саблей и хоронили.
Ну, похоронили, значит. Салют дали. Все разошлись, а я сижу у холмика, встать не могу. Кто же теперь тебе, командир, всю правду скажет и про Матильду и про меня?
Замолк пулеметчик, тихо за дверью.
- Ну, а потом как же, Иван Иванович? - Это голос мамы.
- Потом? Потом нашел я того, кто записку писал. Сам он по пьянке проболтался. Дурак дураком. Стоит, смеется. Такого рубануть - два дурака получится - так комиссар сказал, когда прыжком очутился между нами. Взял он за грудки того дурака.
- Пусть,- говорит,- этот гад при всем эскадроне над могилой командира всю правду скажет.
Наутро весь эскадрон снова окружил могилу. Тот гад на колени встал, чего-то лепечет.
«Громче,- кричат бойцы,- пусть мертвый услышит!» Он громче. А комиссар ему подсказывает: «Чтоб пролетарии всех стран верили друг другу и не боялись доверять один другому самое дорогое, что есть в жизни!»
Слышно за дверью, как мама чай разливает да покашливает старый пулеметчик.
Як чему это рассказал,- снова голос Ивана Ивановича,- чтоб ты, милиция, знал, что человека могут забрызгать грязью и словами и на бумажке. Подумаешь, тебе заявление написали, а я вот сам все видел. И говорю тебе, как бывший конармеец, что Алешка не виноват. И надо, чтобы Гога при всем дворе сказал всю правду, как тогда у нас в эскадроне.
- Как же это сделать? - тяжело вздыхает дядя Кара-сев,
Как? Ну, вот так. Пойду к его отцу и скажу, что все напишу в «Пионерскую правду», все, что сам видел. Конармейцу, пулеметчику в редакции поверят. Глаз пулеметчика видит все правильно. Иначе не попадет. Мало было пулеметов в гражданскую. А один мне доверили…
* * *
Сейчас у нас в окопе пулеметов хватает. Это нам всем доверили. Настоящее боевое оружие -и прямо в школьные руки. Значит, здорово в нас поверили…
ПИШИТЕ ЗАМЕТКИ
Высоко над нами повисла немецкая «рама». Это тихоходный двухфюзеляжный самолет-разведчик. Наверное, окопы фотографирует.
Расстреляли по самолету не одну обойму, а «раме» хоть бы что. Кружит и кружит себе в высоте. Что-то отделилось от самолета и все быстрее, быстрее приближается к земле. Вдруг это что-то рассыпалось в небе и уже опускается на окоп белыми снежинками. Кто-то кричит:
- Листовки! Хватай на курево!
- Не стоит рук пачкать,- сердито кивает Григорий Иванович на бумажные снежинки.
Мне нестерпимо хочется подержать в руках немецкую листовку. О чем они пишут? Чего хотят? Ведь это же «их» листовки.
Один листок тихо опустился на бруствер, покачнулся и скользнул в окоп. Я хочу поднять, но почему-то стесняюсь Григория Ивановича. Наступил сапогом, помалкиваю. Листовка жжет подметку, не дает успокоиться. Я на Григория Ивановича посматриваю, он будто ничего не видит, неотрывно следит прищуренными глазами за «рамой».
Отодвинул чуть ногу, но ничего не прочтешь. Какие-то рисунки и слитно буквы.
- Ладно уж читай,- не отрываясь от «рамы», вдруг говорит политрук.
- А можно?
- Чего уж там,- машет рукой Григорий Иванович,- не маленький.
Мы с Женькой поднимаем листовку.
- Читай вслух,- просит Григорий Иванович.- А вы, товарищи, слушайте,- оборачивается он к бойцам.
Оказалось, это не просто какая-то листовка, а пропуск. Фашисты советуют хранить его подальше «от командиров, евреев и комиссаров». При встрече с немцами этот пропуск предъявляется, и тогда сдавшемуся в плен обеспечена «райская жизнь».
На обороте рисунки «из райской жизни», На одном нарисован улыбающийся красноармеец. В руках у него балалайка, на другом - тот же красноармеец сидит за самоваром, потом он с веником в бане…
- Здорово нарисовали,- говорит Григорий Иванович и старательно прицеливается в «раму».
- Нy, ребята, прячьте свои пропуска,- говорит политрук,- в рай попадете.
- Да ну вас, Григорий Иванович,- сердится Женька.- Уж и посмотреть нельзя?
-
Потом Григорий Иванович долго рассматривает листовку, хмыкает.
- Дураки не догадаются: такие бы вещи на наждачной бумаге печатать. Тогда сохраняется.
Бойцы смеются.
Я люблю, когда людям весело. Особенно приятно слышать смех здесь, в окопе.
Сейчас немцы притихли. Вернулась наша разведка, сообщила, что противник укрепляет свои окопы. Наверное, немцы уже выдохлись и наступать больше не могут. А может быть, ждут подмоги?
Иногда ветер со стороны деревни трогает уши звуками губной гармони, мандолины.
- Вот гады! Как у себя дома,- говорим мы и, не целясь, шлем пулю за пулей на звук гармошки.
Григорий Иванович на корточках роется в своем планшете, достает сморщенный лист бумаги:
- Алеша, в школе стенгазету выпускал?
- Еще какую! - радуемся мы с Женькой.
- Ну-ка, «боевой листок» изобразите.
- Как? Прямо сейчас? Здесь? - переглядываемся мы с Женькой.
- А то где же? Одну здесь, другую в Берлине,- спокойно говорит политрук.- Вот вам цветной карандаш. Тут заголовок, здесь рисунок. Наши пулеметчики дадут заметку, как стрелять по самолетам. Так? Я передовичку напишу. Да, вот еще юмор должен быть. Может быть, у нас кто трусит. Сюда его. Или бесславный конец немецкой листовки… А на весь лист такую шапку: «Доброволец в штаны не кладет»… Как?
Шапка понравилась.
Григорий Иванович отдал нам планшет, и Женька, положив на него бумагу, вывел в углу: «Смерть немецким захватчикам!»