Мы уговариваем нашего политрука Григория Ивановича уйти в медсанбат, оттуда его эвакуируют в госпиталь. Но он, к нашей тайной радости, только осторожно трогает на лице запекшиеся твердые бинты и отрицательно качает головой.
Я замечаю, как рядом с ним мы заметно повзрослели. И на карту-трехверстку и на землю вокруг мы научились смотреть деловито, по-хозяйски. Когда политрук задумчиво растирает в руках переспелый хлебный колос, Женька, Пончик и я переглядываемся. Мы понимаем, о чем сейчас думает Григорий Иванович. Хлеб, очень много хлеба потеряла сейчас страна, Москва, наши родные. Каждый сантиметр на карте-трехверстке для нас уже не просто раскрашенный в зеленое или желтое квадратик, а высота или низина. С водой или без воды? С мягким грунтом или каменистым? С людьми или без людей? И каждый сантиметр на восток для нас-притихшая настороженная Москва. Мы понимаем, что нам нельзя больше отступать.
Когда я смотрю на сурового Женьку, на озабоченного Пончика, мне кажется, что и тот и другой сейчас чувствуют себя людьми государственной важности. И нет для нас сейчас ничего выше, чем знать, что мы нужны, очень нужны Москве, Арбату, Плющихе…
Сумерки застали нас в лесу. Здесь, на опушке, много красноармейцев из разных частей. Они уже приготовили для себя и для нас глубокие окопы с ходами сообщений. Надежно укрыты станковые пулеметы и длинные стволы противотанковых ружей.
Налажена санитарная помощь. В лесу замаскированы двуколки с красными крестами, глубже, в чаще леса, говорят, полевой госпиталь. Оттуда машинами эвакуируют раненых на аэродром, где их забирают самолеты.
Потрепанные полки, дивизии перегруппировались, послушные чьей-то невидимой воле, остановились, осмотрелись, и теперь, передохнув, мы ждем боевого приказа.
И приказ пришел.
Это случилось ночью в лесу. В подразделениях проходят открытые партийно-комсомольские собрания. Мы сидим под деревьями, зажав в коленях оружие, слушаем спокойный голос командира. Лица его не видно. В темноте угадывается, что на нем кожаное пальто и что у него белая голова. Он говорит о том, что нашему участку фронта выпала задача подарить стране город Ельню. Мне нравится, что он очень все честно и прямо говорит,
- Товарищи, я буду говорить откровенно,- слышим мы его голос,- Ельня - это небольшой райцентр. Никаких заводов или стратегических объектов там нет. Но это же, черт возьми, все-таки город. Причем наш город. Пусть в нем всего лишь сыроварки, две-три артели, школы, больница, вокзал, ну и что же? Кто в мире об этом знает? Только жители Смоленщины, и все. А когда мы возьмем Ельню и об этом узнает наш народ, весь мир узнает, и в Берлине - все кинутся смотреть на карту. А на карте Ельня тут как тут. А раз есть на карте, то это что-то значит. Люди поймут, что Красная Армия может бить врага наотмашь по зубам, что Красная Армия может брать города. И черт с ним, что там всего лишь две-три артели да сыроварня. Важно, что на всех стратегических картах красный флажок шагнет на запад.
И еще важно вот что. В Ельне противник сосредоточил восемь отборных дивизий. Если мы их уничтожим, то люди всего мира из двухсот сорока немецких дивизий сделают вычитание. Минус восемь.
И вдруг в темноте чей-то нервный, взвинченный голос:
- А из наших не сделают вычитание?
Человек в кожаном пальто замолчал, казалось, он обдумывает, что ответить, и вот уже опять его спокойный, рассудительный голос:
- Да, сделают вычитание из наших дивизий и из нас лично. Я сам впереди пойду.
Резолюция собрания короткая: «Взять город Ельню, выбить фашистов».
Простой листок бумаги с этой резолюцией, но как много он сейчас для нас значит. Как будто мы все, много людей, писали эти слова. Решение общего собрания! На меня повеяло мирными днями, нашими горячими комсомольскими спорами. Потом споры прекращаются, и наконец зачитывается проект решения. Обязательно кто-нибудь из нас солидно внесет свою поправку, предложение, а потом мы дружно голосуем за наше решение, и тогда уже все записанное на листке бумаги нас сплачивает, объединяет. Теперь уже мы все вместе. Мы - сила.
Так и сейчас в лесу. Поступила одна поправка. Григорий Иванович предлагает заменить слово «выбить» словом «уничтожить».
Мы дружно поддерживаем нашего политрука, и я в темноте осторожно пробую плавность хода затвора своей винтовки: все-таки «уничтожить», это не то, что «выбить».
Собрание окончилось. Бойцы расползаются по окопам. Командиры уточняют задания. Мы пополняем боезапасы. Григорий Иванович, Женька, Пончик и я улеглись около сосны. Очень тонки стенки этой палатки. А укройся с головой, и ты уже в другом мире. Под палаткой уютный свет карманного фонарика и карта-трехверстка. Мы кашляем, шумно дышим на карту, следим за танцующей спичкой в пальцах политрука. Вот черный кружочек. Это Ельня. Рядом точки деревень. Их названия нам очень знакомы. Некоторые из этих названий уже знают и в Москве. Мы упоминали о них в письмах, в коротких извещениях: «Ваш сын…»
Завтра многие узнают, что есть на свете город Ельня…
Если приподнять край плащ-палатки, то по свету падающих в черном небе фашистских ракет можно определить, где сейчас Ельня. Редким контуром немцы как бы рисуют в небе светящимися красками план города, его окраины.
К нам приполз военфельдшер. Разрезал бинты на лице Григория Ивановича и сейчас осторожно накладывает черными пальцами ослепительно белую повязку.
- В госпиталь вас надо,- уговаривает политрука фельдшер. Голова Григория Ивановича упала на грудь, нам кажется, что он бредит:
- Время выиграть… секунда дорога,- бормочет Григорий Иванович.- Время - понятие необратимое…
Мы переглядываемся, склоняемся ближе.
- Сейчас рабочие в тылу последнюю заклепку на танк ставят…- с трудом шевелит губами политрук.- Машинист дает гудок, и к нам идут составы с новыми пушками и самолетами. Еще секунда, и они придут… Курсанты на учебных стрельбищах бегут смотреть свои мишени. Нужна эта секунда. Возьмем Ельню - будет всем время. Передышка…
Нет, это не бред. Мы хорошо понимаем, о чем говорит наш политрук, смотрим друг на друга. Время! Вот что сейчас нужно, чтобы не пустить в Москву немцев. Сколько у нас в стране народа, а вот сегодня самые главные, самые нужные- это наш политрук, Женька, Пончик, я и еще многие, кто сейчас туго набил патронами патронташи, кто пытливо следит за немецкими ракетами. На рассвете нам скомандует наш комбат, и мы поднимемся. Одни - завоевывая стране секунды, другие для себя - вечность.
Незаметно появился комбат. Озабоченные морщины на круглом, почти мальчишеском лице. Потрогал лоб Григория Ивановича, долго путался, искал пульс. Нахмурился:
- Учащенный. Ну, что, фельдшер, делать будем?
- - В медсанбат его.
- Да я и сам знаю,-растерянно ежится комбат.- А может, отоспится и ничего? А?
- Нет, в госпиталь надо,- неумолим фельдшер.
- Может, каких таблеток ему дашь?
Фельдшер молчит.
- Понимаешь, утром в наступление,- доверительно тихо говорит комбат,- а я без него не могу. Он всем нужен. Ну, хоть укол какой-нибудь воткни. А?
Григорий Иванович открывает один глаз, кривит рот: -: Может, мне еще клизму?
Комбат оживляется, суетится, снимает с груди автомат:
- Возьми это. Полегче твоей винтовки. Дарю.
…Четче вырисовываются стволы деревьев на светлеющем небе. Все тяжелее от росы наши плащ-палатки. Встает задымленное солнце. Резко пахнуло махоркой. По красным белкам глаз видно, что никто не спал.
Сутулясь, сквозь кусты продирается человек в кожаном пальто. Присел на корточки рядом с нами.