- Пончик! Диск! - кричу я.
И в ту же секунду сильный удар в грудь швыряет меня на спину. Куда-то в сторону отлетел пулемет. Через меня прыгают люди. Что-то раскаленное остывает в груди. Я задыхаюсь, катаюсь по земле, хочу кричать, но захлебываюсь кровью.
«Ранен,- слабо мелькнуло в сознании; еще хватает сил рвануть ворот гимнастерки. Я вижу изуродованную левую сторону груди.- В сердце,- решаю я.- Ну, вот и все. Врут люди, если попадет в сердце, то человек сразу умирает. Оказывается, не сразу, оказывается, еще немного живет. Кому бы успеть об этом сказать?»
Кажется, надо мной перевязанное лицо Григория Ивановича. Вот ему и сказать.
Давлюсь кровавым кашлем, острая боль затмила небо, смазала все вокруг…
Успел вытянуть ноги. Руки сложил на груди. Не хотелось умирать так, как застала пуля…
Дикая боль вернула сознание. Меня волокут по земле на плащ-палатке. Это Григорий Иванович, Женька, Пончик…
…Словно в тумане, они превратились в наших санитаров и уже не волокут по земле на палатке, а несут на носилках,
…И вот уже исчезли, растворились санитары. Они превратились в лошадь. Я вижу ее круп, гриву. Сбоку мелькают колесные спицы. Подо мной сено. Над головой медленно танцуют в небе вершины деревьев.
…Надо мной склонились люди в марлевых повязках до глаз. Такой же марлей закрывают мое лицо, приказывают вслух считать: раз… два… три… четыре…
Я считаю… Все вокруг поплыло, удалилось, потухло.
…Надо мной чистое небо. Легко покачиваются носилки. Их поднимают все выше, выше и наконец вдвигают, словно в трубу. Вырез в трубе защелкивается, и на уровне лица слюдяное окно. Кто-то лежит рядом, тоже на носилках. У него перевязана вся голова, глаза, шея. Только видны белые под цвет бинтов волосы.
Беспомощно свесилась с носилок рука. На рукаве добротной гимнастерки красная звездочка.
- Кто рядом? - тихо спрашивает сосед.
- Сержант Грибков,- говорю я.
- Ельню взяли?
- Не знаю…
Он слабо стонет, потом затих.
Снова открывается стенка с окошком, кто-то в белом кладет нам в носилки какие-то бумаги, осторожно поправляет подушки. Чей-то громкий голос нетерпеливо спрашивает;
- Ну, все готово? Пока «мессеров» нет, взлетать буду. К нам просунулась голова в летном шлеме, все оглядела,
весело подмигнула:
- Не балуйтесь здесь! Курить - ни-ни,
- Ельню взяли, товарищ? - Это голос соседа.
- Взяли, товарищ комиссар. Победа! Захлопнулась легкая стенка со слюдяным окошком. Почему-то мне показались очень знакомыми и этот голос,
и лицо летчика. Самолет взревел, отчаянно, задрожал, и- за окошком все быстрее, быстрее побежала прижатая к земле поседевшая трава.
Я впервые в жизни лечу на самолете.
После самолета первая перевязка и, наверное, первый стон в какой-то школе города Вязьмы. Рядом с носилками до потолка сложены школьные парты, на стене боком висит географическая карта. А может быть, и не боком.
Потом долгие дни и стонущие ночи в санитарном вагоне…
А сейчас вот эта госпитальная палата с тяжелыми запахами и приглушенным светом дежурной лампы.
…Нашу палату понемногу уплотняют. Рядом со мной положили обожженного танкиста. Он тоже все время смотрит в потолок, не двигается. Кормят его с ложечки. Чуть приподнимут - он вырывается, стонет и жалобно зовет маму. Танкист, а без мамы не может. Держался бы уж.
Утром меня увезли на перевязку, и я тоже вспомнил маму. Значит, уж так устроен человек: если больно, если невмоготу, то вспоминает мать. Отдышался уже в палате, чуть боль отпустило, и мама отдалилась,
- Танкист,- спрашиваю,- живой? Молчит.
Показываю ему на потолке из пальцев теневых зайцев. Молчит.
- Вот хвост, а вот что другое под хвостом. Видишь? Смешно?
Не отвечает танкист.
- Смотри-ка, шевелится… Тихо рядом.
Пришел врач. Загородил своей белой спиной моего нового соседа. Потом выпрямился, беспомощно оглядел палату, осторожно закрыл простыней лицо танкиста, оглядываясь, на цыпочках вышел.
Явились с носилками санитары и так же на цыпочках унесли танкиста.
Мне страшно. Колочу кружкой по батарее:
- Майор, товарищ майор… Комбат!
Сестра вбежала. Шарит рукой выключатель.
- Ты что? Что с тобой? Спит твой майор. Ему операцию сделали.
Она гладит мне лоб, уговаривает:
- Спи, Алеша, спи… Утром все будет хорошо.
Утром от майора принесли записку. Почерк прыгающий, разобрать трудно. Пишет, что ему сделали операцию и сейчас очень тяжело.
Я постучал по батарее. В ответ - слабое царапанье.
Начался утренний обход раненых. Вместе с врачом сегодня в палате комиссар госпиталя. В руках у него газеты, журналы. Остановились с врачом около меня. Комиссар спрашивает врача:
- Этот?
- Этот самый.
Комиссар присел рядом, веселый, все шутит. Потом уже серьезно:
- Вот что, дорогой товарищ, комбат просит твою койку поставить с ним рядом. Очень ему сейчас трудно. Пойдешь в офицерскую палату?
Я не знаю, что сказать. Уже успел привыкнуть к своим в палате. Завистливо-выжидательно смотрит рыжий боец.
- Ну, так как? - ждет комиссар.- Это тебе вроде комсомольского поручения. Отвлекать его будешь.
Легонько царапают батарею. Наверное, совсем ослаб майор.
- Пойду,- решаюсь я.
- Вот и хорошо,- радуется комиссар,- после обхода тебя перенесем.
Они ушли, мы зашелестели газетами. И вдруг с первой страницы на меня глянуло знакомое, очень близкое лицо. Человек в форме военного летчика серьезно, вдумчиво смотрел с листа газеты и как будто спрашивал: «Все лежишь, товарищ Грибков? А воевать?»
- Мишкин отец! - кричу я на всю палату. Ну, конечно, это он. Вот и его фамилия и описание подвига. Из подписи под фото я узнал, что Мишкин отец с начала войны пришел в санитарную авиацию (только не пишут, откуда пришел), а потом стал летчиком-истребителем. За последний воздушный бой награжден орденом Красного Знамени. Над фото слова: «Мать, гордись своим сыном, дети, гордитесь вашим отцом!»
Вот это да! Вот теперь Мишка обрадуется! Я стучу по батарее частыми ударами. В ответ царапанье.
Пришли санитары. Меня уносят из палаты вместе с ящичком из моей тумбочки. Рыжий боец на прощанье поморщился, махнул здоровой рукой.
- Нигде правды нет. Сержант, а в офицерскую палату…
…Моя койка рядом с комбатом. Я читаю ему про подвиг летчика, рассказываю о нем самом, о его сыне Мишке, о нашем детстве.
Майор молча слушает, прикрыв глаза, иногда мне кажется, что он чуть улыбается. Мне это приятно. Я стараюсь вспоминать все подробнее и про войну и про детство.
Однажды, когда я рассказывал о первых боях, он рукой остановил меня:
- Про войну, Алеша, поменьше. Ну ее к черту. А вот про детство, давай.- Он помолчал, закрыв глаза, тихо добавил: - Хочу понять, что же мы вам дали… Почему вы такие? Мой тоже рвется на фронт. Да не берут: мал.
В другой раз он опять прервал меня, лицо хмурое, озабоченное:
- А этот Гога-то ваш, он себя еще покажет… Такие чистенькие и людей пачкают и дело…
Как- то остановил мой рассказ, необычно оживился, даже на локтях приподнялся:
- А ты вот что, Алеша. Ты напиши все это… Знаешь, годы пройдут, война отдалится. Забудется многое… Люди спросят: а какими были эти ребята, что насмерть сцепились с фашистами? Как они раньше жили? - Он запнулся, видимо подбирая слова, неожиданно просветлел.-Даже главное- не как жили, а чем жили? Понимаешь - чем жили?..
***
…С той поры прошло много лет. И вот она, эта книга.
This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
09.07.2012