если вы встретите друга моего —
скажите ему, что я больна любовью».
Наама очнулась первой.
– Слышишь? – спросила она.
– Это – горлицы, – сонным шёпотом отозвался Шломо.
– Идём! – тормошила мужа Наама. – Я заметила на берегу Кидрона пастушеский шалаш. Если он не занят, мы с тобой побудем там – как поют наши девушки: «пока не повеял день и не побежали тени». Помнишь, как пахнут во Втором месяце дикие лилии? Они сейчас расцвели перед самым входом в шалаш. Идём, Шломо, скоро полночь!
– Да, – сказал он, но поднимался медленно, шептал: – «Как прекрасна ты средь наслаждений!»
– Почему ты улыбаешься? Скажи мне что-нибудь, Шломо.
– «Стан твой пальме финиковой подобен,
груди твои – гроздьям.
Подумал я: “Заберусь я на пальму,
за её ветви схвачусь,
и да будут груди твои, как грозди виноградные,
запах ноздрей твоих – яблочный…”»
Обнявшись, оба спускались по террасам на берег ручья Кидрон. Холмы вокруг были пронизаны звёздным светом; буря любви вершилась в весенней природе: раскалывались бутоны ночных цветов, ворковали голубки в гнёздах среди камней возле самых ног Наамы и Шломо. Этим утром подул сухой знойный ветер, и к ночи земля покрылась гусницами, розовыми и пушистыми, ползущими по всем тропкам.
Двое шли, обнявшись, и каждый думал:
Он: «Вот зима прошла, дождь миновал, удалился,
цветы показались на земле.
Время пения настало,
и голос горлицы слышен в нашем краю.
На смоковнице созрели плоды;
лоза виноградная зацвела, она благоухает…
Голубка моя, возлюбленная моя!
В расселинах скал, среди их уступов дай мне увидеть твоё лицо, услышать твой голос —
ведь твой голос сладок, а лик твой прекрасен!»
Она: «Друг мой принадлежит мне, а я – ему,
пасущему среди лилий <…>
Он подобен молодому оленю в расселинах гор».
Шалаш оказался незанятым. В темноте ночи вокруг него светились дикие лилии. Ростки их поднялись из луковиц, в коронах белели колокольчатые цветы. Нежный запах и прохлада наполнили талант.
Травы весенней земли стали постелью Шломо и Наамы. Он шептал:
«Как ты прекрасна, подруга моя, как ты прекрасна!
Голуби – очи твои из-под фаты твоей!
Волосы твои – будто козы,
что сбегают с гор Гилада,
зубы твои – стадо храмовых овец,
что вышли из купальни —
все они без порока, и бесплодной нет среди них.
Как алая нить губы твои, и милы твои уста».
Двое запомнили эту ночь навсегда, будто испугались, что ей не суждено повториться.
Глава 2
Над Ерушалаимом задержалась весна. Шёл уже второй её месяц, а стены выстуженных за зиму домов всё ещё не отогрелись.
В комнате горел очаг. Недалеко от него распласталась по земле вислоухая коза. Потрескавшимися от холода губами она брала листики, которые протягивал ей, отрывая от веток, пророк Натан. Он недавно очнулся от дремоты и теперь, сидя на подстилке близ очага, кормил козу и диктовал начинающему писцу – худенькому мальчику в длинной полосатой рубахе:
– Господь наградил своего любимца Давида многими сыновьями. Были они и красивые, и умные, и храбрые, и…
– Добрые, – подсказал писец.
Пророк Натан посмотрел на него, вздохнул и продолжал:
– Но лишь один из них понял замыслы Давида, догадался, за что Бог любит его отца и прощает ему все грехи. Да, это был Шломо. Я говорил Давиду: «Ты не смотри, что он слабенький, этот мальчик. Господь дал ему мудрое сердце, а ты оставь ему власть. Шломо ещё не понимает, но чувствует, что дело отца – от Бога и, значит, его нужно продолжать».
– «Продолжать», – повторил пророк Натан. – Пиши дальше: «Все племена иврим вместе завоёвывали Эрец-Исраэль – землю, которую заповедал Господь праотцу Аврааму и его потомкам. Но когда народ пришёл сюда, судья Иошуа бин-Нун – да будет благословенна его память – разделил землю между племенами, чтобы каждое очистило свой надел от язычников и их капищ, жило в нём, как положено детям Авраама, и защищало эту землю от врагов». Почему ты не пишешь? Потому что ни одно из наших племён не выполнило завет Иошуа бин-Нуна?
– Нет, нет, – сказал мальчик. – Я пишу. Говори дальше.