В феврале он ещё по заведённой традиции информирует о новом витке шума вокруг Анатолия Щаранского: ходят упорные слухи, что в целесообразности высылки еврейского диссидента «верхи» убеждает не кто-нибудь, а всё тот же Луи. И вот Щаранского всё-таки освобождают и высылают в Израиль, где Анатолий станет Натаном и успешно займётся политикой. Потепления с Израилем хотели они оба: и Горбачёв, и Луи, но, видимо, первый для этого не нуждался во втором. Тогда, в дни высылки Щаранского, многие западные аналитики укажут: это — один из последних крупных «скупов» Короля Сенсаций. Его доступ к кремлёвскому инсайду стремительно уменьшался.
Проявился ещё один синдром — вендетты за прошлое. Пока он был «близок и вхож», пока у власти стояли его люди (если угодно — те, чьим человеком был он), трюки Луи воспринимались как должное, как атрибутика строя.
Но вот умер Андропов, чьим личным конфидентом был Виктор, а за ним и Черненко — и в Луи уже видят обособленного злодея, на котором, как на козле отпущения, можно сорвать всю злость и обиду за пережитое. Диссиденты теперь всё меньше маргиналы и всё больше структурная оппозиция, с которой для порядка борются, но не на уничтожение. Кумир бунтарей Сахаров объявлен патриотом.
А Луи тогда кто ж?
«Неруколожатным» среди диссидентствующей публики он стал уже в середине 70-х, когда воевал с Солженицыным. Однажды в театре «Современник» в антракте премьерного спектакля Галины Волчек «Восхождение на Фудзияму» о культе личности, на который пришла вся московская богема,
Виктор Луи подошёл к писателю Льву Копелеву — завести знакомство. Копелева считали прототипом солженицынского Льва Рубина из «В круге первом». Луи представился…
— Не желаю иметь с вами никаких дел, — впечатал его Копелев.
— Почему же?
— Вы — жулик! — распалялся писатель-прототип. — Откуда вы узнаёте то, что может знать только КГБ?! Почему вы свободно ездите туда, куда нам путь заказан?!
Вот и поговорили: «Почему ты ездишь, куда нам нельзя» — главная претензия «демшизы» к «коллекционеру стран».
После «горьковских лент» нерукопожатность Луи из спонтанной становится обиходной, даже, в некотором смысле, модной. Нечто подобное — и за рубежом. Раньше Запад в нём видел противника, но достойного солдата невидимого фронта, воюющего за свою страну. После стычки с Сахаровым и Боннэр — всё перевернулось. «Либеральные американские журналисты — это в основном евреи, — говорит Мэлор Стуруа. — Луи они тоже считали евреем. И они верили, что работая на органы, он в какой-то мере предавал не только профессию, но и своих кровных братьев. И ему они не прощали то, что прощали другим советским журналистам. Он — как бы перебежчик…».
«Многим он напортил, помогая: даже так можно сказать, — продолжает размышлять Мэлор Стуруа. — Вот он хочет кому-то помочь, но получается, как у Мефистофеля: когда Мефистофель прикасается к цветам, они опадают. Он, бывало, хотел искренне помочь человеку, не за что-то, а просто так, потому что симпатизировал. Звал на дачу. А раз на дачу приехал — уже засвеченный».
Друзьям Луи втихую делился, что после горьковской эпопеи получил много гневных писем. И вспоминал, что однажды, в конце 60-х, принимал на даче одиннадцать художников, а на следующий день появились десять доносов. Эти доносы он читал — такие письма «куда следует» были понятны и объяснимы с поправкой на эпоху. Теперь — это были письма такие же анонимные, но — ему.
На второй год горбачёвских реформ, будто по заказу из омоложённого Кремля, в Вашингтоне появляется текст поопаснее итальянской книжки: Госдепартамент США составляет секретный доклад, в котором, в частности, перечисляются действия Москвы по вербовке иностранных журналистов и превращению их в агентов влияния на западную политическую элиту — «при-нимателей решений». Авторы доклада прямо называют Луи «агентом КГБ» (со слов советских перебежчиков) и «дезинформатором». Конгрессмен-республиканец Джесси Хелмс подытоживает: «Советы считают первоочередной задачей вербовку иностранных журналистов для создания нужного общественного мнения». Всё это — тоже рикошет горьковских баталий.
Но всё это ещё не смертельно: Луи — стреляный воробей, который сам что угодно от себя отрикошетит, таких называют «тефлоновыми». Самый страшный удар он получил не от вашингтонских правдоискателей и не от советских антисоветчиков. Он получил его, когда Черненко ещё доживал последние месяцы жизни и власти. Получил в самый тыл — оттуда, откуда никак не ждал.