И — занявший квадратный дециметр родной земли Виктор Луи.
По окончании погребения все переместились обратно на дачу, где были организованы поминки. Здесь тоже имел место инцидент с душком: когда близкие, вернувшись с кладбища, вошли в «контору», там сидел кто-то из коллег-журналистов и рылся на столе. Оправдать это можно, видимо, только фактом понимания того, что архивы покойного хозяина могли значить для истории. Луи — «сам такой», он бы понял.
Сыновья держались спокойно: теперь это их ноша — поддерживать семейный бизнес, надводная часть которого начиналась и, похоже, заканчивалась на справочнике Information Moscow. Все дела отец им успел передать до кончины, и они, как хрестоматийные английские наследники, с сочувствием, пониманием, но и тревожной настороженностью относились к многотысячным предсмертным тратам отца на медицину.
Сколько было на счетах Луи к моменту смерти? Точной суммы мы, очевидно, не узнаем никогда, но «к счастью», есть те, кто любит считать чужие деньги. С Еленой Кореневской однажды секретничала секретарь Виктора:
«Он не разрешал вскрывать свои конверты. Но как-то раз мне нужно было послать факс, и так получилось, что я вскрыла один конверт, а это был конверт с выпиской из банка! И, вы представляете, там было больше семи нулей!».
Даже семь нулей — это минимум десять миллионов. А если больше семи? А если первая цифра — не «один»? А если счетов было несколько? Вот и на поминках многие в уме считали его сбережения.
Первым вдова попросила взять слово незаменимого Михмиха, преданного друга и автомобильного спутника мужа. Сама она переживала эту потерю стойко, даже холодно, в генетическом духе своей страны. К смерти супруга она относилась даже философски, объясняя друзьям, что было бы хуже, если б такой человек долго лежал больным, прикованным к кровати.
Не поспоришь. Мироощущение протестантки, певшей в церковном хоре на московских англиканских мессах, помогало ей оставаться на плаву. «Я её тогда спросила: «Ты хочешь остаться жить в России?» — рассказывает Елена Кореневская. — Она ответила: «Категорически нет». Она ненавидела Россию. Не просто ненавидела: этих людей вокруг него, всю эту прислугу она просто презирала, потому что все они воровали, тащили, все не хотели работать».
Виктору Луи было 64 года.
Не так уж мало для средней продолжительности жизни советского человека. Неплохо, если учесть такую нечеловеческую концентрированность этой человеческой жизни. И немного для англосаксонского миллионера, у которого, благодаря деньгам и прогрессу в медицине, всё меньше причин для смерти.
В любом случае — на его век хватило.
Жалко ли, что он ушёл именно тогда, а не через пять, десять, пятнадцать лет? Не перевалил за восемьдесят, как Стивенс или Горохов, Стуруа или Боровик?
И да, и нет.
После кончины — его и «железного занавеса» — началось, по выражению погибшего поэта Александра Башлачёва, «время колокольчиков». Появились сотни «луят», «луистов» и «луёнышей». Им теперь несть числа, а из дюжин придуманных Луи пиар-приёмов они в любую погоду выбирают, кажется, единственный — «пробашлять бабло».
В той Истории, что началась после исчезновения Красной империи, для Специального корреспондента Кремля, видимо, уже не было бы работы.
Нам надо было снять финальный кадр фильма «Луи-король» на Ваганьковском кладбище.
Мы уже здесь бывали более полугода назад: тогда шли за Мариной Константиновной Голынской, как за поводырём, разговаривая с ней, а потому не запоминая дороги.
И вот пришли снова: вроде место то же, номер участка совпадает с записанным, такие же приметы аллеи. А могилы — как не было.
Прошли один раз, вернулись, прошли второй раз, третий, четвёртый — нет.
Разбились по одному, стали с трёх сторон прочёсывать местность по секциям и квадратам. Всё совпадает, всё знакомо, те же фамилии на надгробьях — но нет Луи. Как сквозь землю провалился. Странноватая метафора для кладбища…
Тогда пошли в административное здание — воспользоваться услугой компьютерной системы, которая по фамилии покойного может выдать точное местоположение на схеме: тоже тщетно.
Тогда я стал искать в записной книжке мобильного номер Марины Голынской — нет номера. На днях — был. А теперь вот, сегодня, сейчас — нет.
Ещё через двадцать минут мне прислали нужный телефон со сложным пятизначным кодом: после смерти мужа Марина Константиновна живёт в глухой равноудалённой от всех столичных сует деревне в Ярославской губернии. Объясняю глупость своего положения, прошу сориентировать на местности, что называется, в реальном времени. Наматываю ещё пару сотен метров по кругу, от волнения громко, как полоумный, выкрикиваю в трубку фамилии с надгробий. Если есть жизнь после смерти, то Виталий Евгеньевич, надо думать, ещё никогда так не смеялся.