В лагере вместе с ним «досиживает» немало интеллигенции, среди которой— переводчики, вычищенные из высоких инстанций после войны, потому что много знали. С ними и собственно с иностранцами Луи продолжает лингвистические экзерсисы, изучая сразу несколько языков — на каждом он потом мог сносно объясниться на бытовом уровне. Драматург и музыкант Юрий Шерлинг помнит, что с разной степенью глубины Луи освоил с десяток языков.
Французскому его обучал человек, лагерная биография которого раза в три увеличила бы эту книгу, но не упомянуть вообще о нём нельзя. Его звали Андрей (Андрэ) Шимкевич — человек, ставший рекордсменом по величине отсиженного в ГУЛАГе срока (из «политических»), не был советским.
Рождённый во Франции и, следовательно, по рождению её гражданин, Шимкевич был сыном русских эмигрантов с польско-еврейскими корнями. Его отец клюнул на сталинскую приманку 20-х годов: мол, соотечественники, возвращайтесь, началась другая жизнь. Первая сталинская пятилетка действительно впечатлила тех, кто в каком-нибудь Париже стал таксистом («мон шер ами, мы все теперь Мишели»): доверчивые русские потянулись в обратном направлении, к «чудесному грузину[3]». Одних брали прямо на пристани, у парохода, другим давали возможность развернуться, но потом всё равно брали. Отцу Шимкевича посчастливилось не попасть в первую группу — он дослужился до какого-то важного чина в Наркомате обороны. Оставшаяся в Париже мать не пускала юного Андрэ на побывку к отцу, но он вырвался, как ему казалось, на волю.
Воля длилась недолго: отец, боявшийся анкетных данных о столь близком «родственнике за границей», не отпускает сына назад во Францию, и Андрэ сбегает теперь уже от отца, прихватив у того секретные пограничные карты СССР, чтобы найти лазейку в границе «первого рабоче-крестьянского государства». Несовершеннолетнего, его арестовывает ГПУ и отправляет на пять лет в Соловецкий лагерь. Тогда, на рубеже 20-30-х, как таковой системы ГУЛАГ ещё не было, и Соловки были главной политтюрьмой страны. Шимкевич умудряется улизнуть и оттуда: он бежит через всю территорию СССР с севера на юг, до Грузии, до турецкой границы, которая в те, ататюрковские, времена охранялась спустя рукава. Всадники ГПУ настигают его в глубине турецкой территории, что было противозаконно, но кому был писан этот закон?
Шимкевича приволокли в Сухум, куда прибыл его допрашивать лично начальник ГПУ Грузии Лаврентий Берия. Шимкевичу выносят смертный приговор, который заменяют на 10 лет лагерей. Через некоторое время он снова бежит, и в общей сложности бежит восемь(!) раз: однажды добежать удалось до Москвы и даже перелезть через ограду французского посольства. Свободолюбивые соотечественники укрывают его трое суток и… выдают, признав советским гражданином, находящимся в розыске. Каждый раз Шимкевичу накидывают срок. Так он отсидел 27 лет! В 1949-м его этапировали в Казахстан, где через несколько лет он и познакомился с Виктором Луи.
Но вернёмся на зону. В феврале 56-го в Москве заседает эпохальный XX съезд: 25-го числа, в последний день работы, Хрущёв читает закрытый доклад «О культе личности и его последствиях», который охваченные смятением делегаты слушают в гробовой тишине. А Луи с товарищами ещё сидят, ждут, когда до них дойдёт очередь в работе комиссии будущего члена брежневского Политбюро Динмухамеда Кунаева.
В августе 1956-го Виталия Луи, Андрея Шимкевича и Педро Сепеду вызывают к начальнику лагеря и объявляют, что, оказывается, ещё полгода(!) назад подписан Указ Президиума Верховного Совета СССР об их амнистировании и снятии судимости. «Вам возвращается свобода и все ваши права», — провозглашают посланцы нового порядка. Кто-то падал в обморок, но Луи уже подготовился к известию и запасся нужной дозой хладнокровия. Он знал, что целых шесть месяцев своего срока просидел в лагере просто так, то есть потерял время.
И всё же первые часы он пребывает в замешательстве: «стокгольмский» или ещё какой-то синдром давал о себе знать. Ведь ему уже почти тридцатник, а нет ни профессии, ни жилья, ни семьи. В лагере же жизнь кое-как наладилась, да и не была она такой уж невыносимой эти последние два-три года, а по законам драматургии запоминается последнее. Но неправильные мысли были быстро отогнаны: Луи и Шимкевич получают справки об освобождении, которые пока им будут вместо паспорта, билеты в одну сторону «до станции Москва» (так записано) и по 18 руб. 50 коп. «на питание в пути». Граждане, мы вас не задерживаем…
Но билетов нет: у воли свои законы — здесь не бывает вагон-заков, конвоиров, собак и шмонов. Но и билетов тоже часто не бывает в кассе, как и кассирш, у которых заканчивается рабочий день. А есть люди, которые вышли, так же, как и Луи, только что покинули зону и запрудили околовокзальное пространство в Караганде, мечтая сесть на поезд, идущий на запад через Свердловск, на Казанский вокзал. Здесь вообще творилось что-то невообразимое: счастливчики оккупировали лавочки, словно это лучшие шконки, остальные — благо лето — лежали на чём попало на полу. Здесь Виктор с друзьями провёл ещё три дня в ожидании свободных мест в поезде. СВОБОДНЫХ мест.