«Эксклюзив» Луи в Evening News был как всегда даже не полуправдой, а недоправдой. «Советские ученые, — пишет Луи, — возлагают ответственность за аварию на самих космонавтов, которые не смогли «должным образом задраить люк спускаемого аппарата»». «Почему же утечка не была замечена? — задаёт вопрос Луи и сам на него отвечает, прибегая к понятным ему самому и западному читателю автомобильным аналогиям: — Люк «Союза» чем-то похож на дверцу машины. Когда он открыт, загорается лампочка на приборной панели. Но она не зажигается, когда люк задраен не до конца, словно плохо захлопнутая дверца машины». То есть, господа, советская техника всё равно the best, но вот за руль не так сели…
«С барского стола» иностранным собкорам Луи бросал не только крупные кости, но и мелкие объедки милицейских сводок и прочей забавной криминальной бытовухи. Например, однажды он поведал кому-то из журналистского корпуса триллер о том, как некто профессор Васильев, глава патентного отдела АН СССР, был обезглавлен за своим рабочим столом молодым изобретателем из Ленинграда, которому тот отказался выдать патент на изобретённый им нож для охоты в сибирской тайге.
Нельзя сказать, что «клиенты» Виктора были такими уж идиотами — они, конечно, обо всём догадывались, но его позиции были неприступны: всё, что он им «дистиллировал», подтверждалось. «Он еще ни разу не ошибся», — это слова Бена Бредли, главного редактора очень консервативной, очень антисоветской и очень профессиональной газеты Washington Post.
Информационные «алмазы» доставались от Луи только самым послушным из конфидентов и сразу же повышали его ставки в собственной редакции. Западные журналисты в те годы ехали в СССР не в порядке рутины, а ради амбиций, например — крупного прорыва: в зарплате ли, в статусе ли или в виде громкой книги об очередной «паутине КГБ». Луи давал им шанс. И хотя таких, как он, в КГБ называли «гувернантками» — он был гувернанткой царской.
Финальная фаза обработки приводила к приручению такого журналиста на добровольной основе, безо всяких угроз, шантажа и выкручивания рук, как это живописали они сами по возвращении из Москвы, как бы оправдываясь за своё бессилие перед ним.
«Он всегда делал вид, что он обычный журналист, ну а мы подначивали: «Come on, Victor, да ладно тебе! Колись, скажи правду! Обычные так не живут!» Это была игра. Мы знали, что он знал, что мы знаем — и так далее. И никто никогда ничего не признавал», — признаётся спустя тридцать лет англичанин Майкл Биньон из The Times, отрицая, что, как правило, Луи их переигрывал, добиваясь своего и оперируя масштабом. Но Биньон — человек с лицом доброго дядечки. А были и злые, вроде Фьоре или Солсбери, — и за свою беспомощность они Виктора ненавидели. Корреспондент Франс Пресс Мишель Г арен аж выкипел от бешенства, и в итоге завел сиамского кота, которого назвал Кажэбэ[18].
Уже к концу 60-х по редакциям ключевых британских и американских газет прошли внутренние циркуляры: при ссылках на Луи, его цитировании, а также в конце заметок, написанных им самим, указывать: «Виктор Луи — противоречивый советский журналист со связями в секретной полиции». Распоряжение неукоснительно выполнялось. Ему лично было посвящено едва ли не большее совокупное количество знаков, чем Хрущёву и Брежневу. Из живых советских людей опережали его разве что Аллилуева, Сахаров и Солженицын, но если учесть, что Луи не был генсеком, сыном Сталина и не был женат на Елене Боннэр, он и их опережал. Излишне упоминать, что подавляющее большинство материалов были даже не критическими — злобными, зловещими и злорадными.
Однажды в московском бюро агентства Reuters произошло ЧП, о котором потом не один год перешёптывалась Москва дипломатическая.
Это была farewell party[19] корреспондента телеканала CBS Билла Коула — он уезжал из Советского Союза. Уезжал не потому, что кончилась командировка, а потому, что его высылали — за интервью с советским диссидентом Андреем Амальриком. Страну надо было покинуть в 72 часа. Неприятный осадок от высылки, срочные сборы, суматоха, к тому же — беременная жена, которой волноваться нельзя. Словом, нервы у человека были на пределе.
Он стоял с бокалом виски и с кем-то беседовал, а сбоку приближался шедший по залу Луи, который тоже хотел обменяться парой слов с «виновником торжества». В этот момент что-то у Коула щёлкнуло, что-то замкнуло. Весь негатив дня сфокусировался на этом русском — с его бесстыже дорогими шмотками, непозволительно острыми мозгами и вечно насмешливой физиономией. Вот он — враг. Вот — причина его, американского репортёра, «траблов».