Тарсис действительно канул в небытие: о нём редко вспоминали в конце 60-х, не вспоминали в 70-х и вовсе вычеркнули из памяти в начале 80-х. Валерий Тарсис получил паспорт своей исторической родины, Греции, без особого успеха пытался ещё что-то писать и умер в забвении в 1983-м в Берне. В психиатрической больнице.
Так впервые в послевоенной советской истории к противнику режима были применены принципиально иные методы воздействия, не связанные с физическими. Тарсис был «переигран». Более точный смысл передаёт английское слово outmaneuvered — дословно «переманеврирован».
Не будем спорить с правозащитниками и родственниками ныне покойного Тарсиса, которые скажут, что писатель был оболган, утоплен во лжи, обманут и трусливо вышвырнут из собственного отечества: скажут и будут отчасти правы. Одно то, что Советское государство могло самовольно лишить человека гражданства, даже в нынешней России, полной бюрократического сюрреализма, воспринимается как абсурд. Однако ж нельзя мерить одним аршином советские порядки и гуманистические идеалы Запада. Альтернатива у советских диссидентов была очевидная: тюрьма, психушка или своевременный несчастный случай.
Виктор Луи добавил четвёртую опцию: наказание в виде пожизненного лишения актуальности. Как выражались иностранные комментаторы:
Валерий Тарсис. Один из первых диссидентов, кого В. Луи победил «своим способом» — вывез за границу и тем самым спас от тюрьмы и психушки.
Родственники Тарсиса по сей день считают Луи предателем
Проект Указа Президиума Верховного Совета СССР о лишении В. Тарсиса советского гражданства
«То были методы незаконные, но некриминальные». Диссиденты, находившиеся «здесь» в коллизии с окружающей действительностью, «там» попадали в среду себе подобных и сливались с пейзажем. Нельзя долго выезжать на ненависти к советской власти: это быстро надоедает. Редко кому удавалось в своём изгнании на Западе сохранить актуальность — и это были лишь те, кто шёл вперед, генерировал новое, будоражил «оттуда» общественность на Родине. Солженицына, Бродского и Суворова и после эмиграции читали под одеялом.
Десяткам и даже сотням непокорных после «случая Тарсиса» было дозволено выехать за рубеж, как это называлось, «к своим заграничным хозяевам». Дальняя аналогия — в рассказе нашего современника Виктора Пелевина «История русского пейнтбола», где русская братва в лихие 90-е устала гибнуть на разборках и договорилась стрелять друг в друга не пулями, а шариками для пейнтбола: тот, в кого попали, должен был «по чесноку» продать бизнес и уехать за границу.
В «романтические» 60-е, а также в последующие сытные 70-е и застойные 80-е этот метод устранения оппозиции был фирменным ноу-хау Луи, примирившим гуманизм и тоталитаризм. Его формула — римейк ленинской: «Гуманизм это советская власть плюс экстрадиция недовольных из страны».
Вот и в 1967 году, после бегства сталинской дочки, Луи предстояло нейтрализовать её очень технично, безболезненно и желательно даже элегантно. Андропов, сеявший о себе слухи на Западе как о современном продвинутом любителе виски и джаза, был из тех, кто отчасти воспринимал чекизм как искусство. Просто косить неугодных, как это делали Берия, Ежов и Ягода, ему было бы неинтересно. Андропов — играл и переигрывал. И в этом смысле они с Луи прекрасно понимали друг друга.
Луи, подобно Шерлоку Холмсу, который, разгадывая преступление, закрывался в кабинете и курил трубку, тоже запирался в «конторе», всё обмозговывал и тоже курил. Если книга Светланы была политической информационной бомбой, то как можно заставить её механизм не сработать? Да в общем, никак: если она падает с неба, её с траектории не свернёшь, а когда упадёт, взрыв не предотвратишь. Но остаётся шанс: заставить детонатор сработать раньше, чем снаряд коснётся земли, сработать на опережение, спровоцировать фальстарт, вернее «фальшфиниш», и тогда разрушения будут минимальными — до земли долетят тлеющие обломки.
Так крупно он ещё никогда не играл, но помнил главную заповедь: делай, словно так всё и должно быть. Наглость — второе счастье. С Богом…
Прежде всего, ему нужен был экземпляр Светланиной рукописи: для КГБ это не составляло проблемы — забраться в девятый подъезд «Дома на набережной» и изъять пачку бумаги. Для Луи влезать, как вору, в чужой дом — это не его стихия (в конце концов он сидел не как уголовный, а как политический), это пусть делают специально обученные товарищи с Лубянки. Всего, по словам самой Аллилуевой, было три копии, одна их которых уехала в Индию, другая хранилась у друзей в Ленинграде, третья, благодаря Луи, оказалась в Англии.