– Вам это может показаться странным, но Володю я полюбила за одно стихотворение. Такое стихотворение мог написать только талантливый, безумно любящий человек. И когда он прочел его мне и посвятил – я дала ему первый поцелуй.
Я всплеснул руками.
– Володька написал xopoшиe стихи?! Полноте! Он способен рифмовать «село» и «колесо», «медведь» и «плетень» – я очень хорошо его знаю. Наверное, бездарные глупейшие стишонки написал он вам?
– Ошибаетесь, – нахмурилась она. – Стихи бесподобные. Так мог написать только большой поэт. Правда, такие стихи могла подсказать исключительно любовь ко мне – больше он стихов не писал.
– А как они… начинаются? Не помните?
Она обратила глаза кверху и тихо начала:
Я вскочил с кресла и с громким криком схватил прекрасную вдову за руку.
– Слушайте! – вскричал я. – Да ведь это мое стихотворениe!! Я его тогда же, помню, написал и показывал Фролову. Фролов пришел от него в неистовый восторг, просил даже переписать его…
Красавица побледнела, как бумага. Грудь ее вздымалась, подобно морской волне.
– Возможно ли это?
– Клянусь вам – это мои стихи.
Руки ее бессильно упали на колени.
– Что же… теперь делать?
Я заглянул ей в лицо и сказал:
– Первый ваш поцелуй принадлежал вору; отдайте второй – собственнику!
– Но ведь я целый год любила его за это стихотворение!
– В таком случае, – озабоченно сказал я, обнимая ее талию, – нам нужно как можно скорее наверстать этот украденный год!!
И эта честная женщина пожалела обворованного простака, и тихо улыбнулась ему, и поспешила согласиться с ним…
Дураки, которых я знал
I. Удивительный конкурс
Громов сосредоточенно взглянул на меня и сказал:
– В этом отношении люди напоминают устриц.
– В каком отношении и почему устриц? – спросили мы: я и толстый Клинков.
– В отношении глупости. Настоящая, драгоценная, кристальная глупость так же редка в человеке, как жемчужина в устрице.
– Не рискованно ли: сравнивать глупость с жемчужиной? – спросил рассудительный Клинков.
– Не рискованно!! Вы знаете, я уже второй год культивирую около себя дурака. Что это за прелесть! Сущая жемчужина. Нужен был тщательный половой подбор, несколько поколений глупых людей, чтобы произвести на свет такое сокровище. Зовут его Петенька.
– У меня тоже есть свой дурак, – похвастался Клинков. – Он, вероятно, лучше твоего. Это самый веселый восторженный дурак в свете. Я познакомился с ним в одном доме шесть месяцев тому назад и с тех пор полюбил его, как сына. Он восхищается всем, что я говорю, и от самых серьезных слов хохочет, как сумасшедший. Этот человек считает меня самым тонким остряком. Когда я однажды при нем рассказал о землетрясении в Мессине, он перегнулся пополам от хохота. «Ах, ты ж, господи! – восклицал он, задыхаясь. – Только этот плутишка Клинков может так рассказывать курьезные вещи с серьезным лицом».
– Позвольте! – хлопнул себя ладонью по лбу молчавший до того Подходцев. – Да ведь и у меня есть дурак. Правда, он хитер, как дикарь, и скрывает свою глупость, как скупой рыцарь – золото. Но иногда она – эта глупость – блеснет нечаянно сквозь какую-нибудь прореху и озарит тогда своим сиянием весь мир! Он служит в таможне и зовут его Эрастом.
– Красивое имечко, – завистливо проворчал Клинков. – Моего зовут просто Феодосий.
– А у меня… Нет своего дурака, – печально вздохнул я. – Боже ты мой! У всех других есть дураки, все живут – люди как люди, – а я совершенно одинок. Громов, подари мне своего дурака.
– Ни за что в свете. Вот еще!
– Ну, на что он тебе? Ты другого найдешь.
– Нет, нет, – сухо сказал Громов. – Не будем говорить об этом.
– Клинков! – обратился я к толстому другу. – Продай мне своего веселого дурака. Я тебе отвалил бы не маленькие деньги.
– Попроси у Подходцева.
– Зарежьте вы меня прежде, чем я отдам вам его! – закричал Подходцев. – Если я лишусь его, я не перенесу этого. Я умру от горя.
– Самый лучший дурак – мой, – хвастливо засмеялся Громов. – Мой славный кристальный Петенька.
– Ну, нет, – возразил, пыхтя, Клинков. – Твой сдаст перед моим.
Подходцев самоуверенно засмеялся.
– Оба они, вероятно, ничто перед моим Эрастом. Я уверен, что ваши дураки и не дураки вовсе. Так просто, самозванцы. А мой – стоит только посмотреть на его лицо – и всякий скажет: «Да, это он!»