Как только инфанта вступила на французскую землю, судьба ее испанской свиты была предрешена: за исключением духовника, первой камеристки, преданной душой и телом своей хозяйке Марии Молины и некоторых незначительных слуг, все фрейлины были отправлены обратно в отечество. Мария-Терезия с легкостью рассталась со своим штатом, выпросив взамен у короля такую компенсацию: «пожаловать ей ту милость, чтобы она всегда могла пребывать подле него и чтобы он никогда не предлагал ей покинуть его, ибо для нее это могло бы стать наивеличайшим неудовольствием, которое могло бы постичь ее». Король, по свидетельствам современников, оказал ей такую милость, тотчас же приказав своему квартирмейстеру никогда не разделять их, его и королеву, даже во время путешествий, как бы ни мал был дом, в котором они находились.
Тут следует упомянуть, что до переезда на постоянное местонахождение в Версаль французский двор традиционно кочевал по основным королевским замкам, Венсену, Шинону, Сен-Жермену и прочим, перевозя за собой мебель и всяческие пожитки. Этот обычай возник еще во времена Капетингов и был охотно продолжен членами династии Валуа, поскольку позволял им показать себя народу для поддержания популярности этих монархов, которая зачастую была весьма неустойчивой. Например, Катарина Медичи два года возила своего сына Карла IX по королевству. Так что вопрос размещения в поездках, не говоря уж о военных походах, стоял весьма остро: приходилось ночевать и в палатках, разбитых в чистом поле, и в средневековых замках, где кроме голых стен да сквозняков порой ничего не было. Во времена Людовика ХIII тогдашний охотничий домик в Версале был настолько мал, что если король приглашал туда мать, Марию Медичи, и Анну Австрийскую, им приходилось вечером возвращаться в Париж, за неимением места для ночевки. Так что вопрос размещения королевской супружеской четы был не так уж прост.
Во всех королевских дворцах у супругов были раздельные покои, но, невзирая на разгульный образ жизни, Людовик свято соблюдал данное обещание и каждую ночь возвращался к королеве, хотя, как это будет видно из дальнейшего повествования, зачастую под утро. Когда в Версале был учрежден церемониал большого утреннего подъема, Людовик вставал с ложа супруги и шел укладываться в собственную постель. Мария-Терезия испытывала высшую степень восторга, когда король одаривал ее в ночь доказательством своей любви, и на следующее утро всячески старалась намекнуть фрейлинам на испытанное ею наслаждение, потирая свои маленькие ручки и с лукавой улыбкой подмигивая окружавшим ее дамам.
В итоге королева оказалась явно не на высоте и не имела никакого слова не то что в политике, но и в придворной жизни. Тем не менее Людовик XIV был изысканно любезен с супругой и строго следил за тем, чтобы ей оказывались все надлежащие почести, провинившихся же строго отчитывал. Исключения не допускались ни для одной живой души. Когда впоследствии самая яркая и независимая из его фавориток, маркиза де Монтеспан, известная своим острым язычком, осмеливалась отпустить какую-то шутку на счет Марии-Терезии, пусть даже и весьма невинного свойства, король резко обрывал ее словами: