Мы сразу вернулись туда — Тристан лежал в своем покое, оправляясь от ран.
Однако копейная рана нас обеспокоила. Поначалу она казалась обычной напастью — скверной раной вверху левой ноги. Но заражение ухудшило дело. Лекарь говорит, что стрекало копья было смазано ядом. Он омыл рану яичным белком и стянул ее полосками льняной ткани. Нога пугающе раздувается. У Тристана жар, кожа на ноге пожелтела. Ему недостает сил даже подняться с одра болезни.
Лекарь ограничил его стол ячменным отваром и, по ночам, молочком из тертого миндаля.
Есть опасения, что он умирает.
Я размышляю о Тристане, с благородным гневом в душе устремившемся на бой с Фульком де ла Бланш Ланд. Поступок, исполненный мужества и отваги, да, конечно, — одно из тех высоких, достойных песни менестреля дел, за которые к Тристану, где бы он ни появлялся, неизменно проникались любовью. И все же, не таилось ли в самом средоточии его смелости чего-то более темного и двусмысленного? Тристан, скованный узами мнимого брака, которые сам же он на себя и наложил, терзаемый страстным желанием, отчаянно ищущий выход, преследуемый воспоминаниями о неделях блаженства в лесу де ла Рош Соваж, — не ощутил ли он чего-то жутко влекущего в погибельной битве, битве, в коей смерть, быть может, наконец-то не отвергнет его?
Итак: Тристан ранен, Тристан умирает. Ибо ясно, что ему предстоит умереть, если рана его не исцелится.
Тристан попросил меня послать за Королевой. «Ты всегда был добр ко мне», — сказал он, сжав мою руку. Я в изумлении воззрился на него. Он ответил мне ласковым взглядом и еще раз попросил послать за Королевой.
Каждое утро слуги выносят Тристана на узкую береговую полоску песка под утесом, и он ожидает у моря Королеву. Тристан верит, что только она способна спасти его: она, уже исцелившая его однажды от раны — в Ирландии, куда он отправился искать ее расположения к Королю. Драма ожидания Тристана, драма его каждодневного спуска на берег, где он лежит на двух одеялах, под пурпурным, шитом золотом покрывалом, — голова покоится на шелковых подушках, лицо обращено к волнам, — еще и усиливается драмой парусов: Тристан условился, что если Королева приплывет на возвратном корабле, парус его будет белым, если же останется в Корнуэлле, — черным.
По утрам мы вглядываемся, затеняя ладонями глаза, в горизонт, и зеленые волны бухают у наших ног, и морская пыль солонит нам губы. После полудня, уже в покое Тристана, мы смотрим вниз, на морской простор; мы напрягаем глаза в стараниях различить линию, на которой встречаются море и небо, ту, где в любой миг может явиться парус, белый или черный — жизнь или смерть.
Как это похоже на Тристана — даже в тисках смерти он не теряет вкуса к разительным эффектам.
Он с каждым днем слабеет. Я думаю: вся жизнь его свелась теперь к ожиданию. И сразу напоминаю себе о Королеве, каждую ночь выходящей в плодовый сад, Королеве, больной от тоски, о том, как предвкушения лихорадят и изнуряют ее, — о ее жизни, в которой нет ничего, кроме будущего, как в жизни фанатичного монаха, отрекшегося от этого мира и целиком посвятившего себя царству небесному.
Тристан страстно ждет Королеву, живет лишь ради нее, ибо только она и способна его исцелить, но пока он лежит на берегу и выискивает на горизонте белый парус, смерть должна представляться ему не лишенной соблазнов. Если Королева появится и спасет его, что тогда? Назад к жизни, наполненной горечью и страданиями, к мнимому супружеству, к непереносимому расставанию, к неутолимой любви. Лежащий на берегу, оглушенный ревом волн, не ждет ли он, в самой глуби сердечной, черного паруса?
Изольда Белорукая, безмолвная и печальная, несет вместе с ним дозор на берегу, сидит при Тристане в его высоком покое.
Что сказать? Так хочется ничего больше не писать, отдаться утешениям молчания. Я успел полюбить море, бездумное падение валов, кружение птиц, морскую соль и брызги волн. Быть может, я просто устал от людей с их страстями? Но рука моя движется, некая сила понуждает меня продолжать, как будто слова, которые я пишу, принадлежат уж не мне, но одной лишь странице, которая ничего не ведает, ничего не понимает, ничего не испытывает, и уж тем паче страданий. Да будет так.
Вчера: день бури и солнца. Черные тучи и дождь во все утро, а после солнце пробило их копьями света. Тристан у себя в покое, слишком слабый, чтобы поднять голову. Я сидел рядом с ним, дивясь его почти мальчишечьей красоте — смерть, пожрав мускулы и плоть Тристана, сокрушив его крепость, словно бы воскресила в нем детство. В двенадцать, в четырнадцать лет ему, должно быть, приходилось неустанно доказывать свою силу, показывать, что прелестный отрок способен метнуть копье, убить вепря, поразить оленя, вогнать человеку меч между ребер. А теперь он лежит в постели, словно ребенок, охваченный жаром. Изольда Белорукая сидит на каменной скамье у окна и смотрит в море. Кожа моих рук ощущает удары валов. Я наблюдаю за нею, сидящей у окна. Юное тело ее насторожено и странно вяло — в любой миг способно оно прийти в стремительное движение или погрузиться в глубокий сон. Она тоже ждала — ждала, когда Тристан прикоснется к ней и поведет ее в жизнь. Внезапно тело ее напряглось, словно плашмя ударенное мечом. «Корабль!» — произнесла она. Лежащая на коленях ладонь ее сжалась в кулак.