Он снова кинул взгляд в зеркало, и я обратил внимание, что лицо старика-водителя почему-то в нем не отражается.
Такси остановилось. Мне показалось, что автомобиль содрогнулся, словно в предсмертных спазмах, грозя вот-вот рассыпаться. Машина застонала, жалуясь на свою судьбу, словно раненый зверь. Водитель вцепился покрепче в ходящий ходуном руль, тяжело вздохнул и тихо рассмеялся. Я посмотрел на его руки, которые, казалось, были вылеплены из сырого теста. Половина пальцев отсутствовала. По всей длине одной руки тянулся шрам от ожога.
В свете газоразрядных ламп вдоль причала выстроились черные силуэты навесов торговцев лапшой. С неба лил дождь. Желтый свет фонарей казался театральным, словно вот-вот должен был начаться какой-то грандиозный спектакль. Мимо такси шли люди, а за ними неотступно следовали их собственные тени.
— Скоро эти старые дома снесут, — пояснил водитель, устало махнув на лачуги искалеченной рукой. — Эти снесут, новые построят. Вот так всегда. От старого приходится избавляться, чтобы дать место новому.
Положив руку на верхушку сиденья, он обернулся ко мне. Его лицо покрывали безобразные шрамы.
Старик снова извинился за излишнюю болтливость, тут же добавив, что я его пятый пассажир за сегодня и потому он очень рад: ему не хотелось заканчивать смену, откатав только четырех человек, поскольку четыре — несчастливое число.
— В этот мир нас приводят родители, но мы становимся теми, кто мы есть, благодаря воздействию окружающего мира: и того, что видим, и того, что недоступен нашим чувствам, — промолвил шофер. Он принялся изумленно кивать, пересчитывая искалеченными руками деньги, что я ему дал: плату за проезд и щедрые чаевые сверху. Аккуратно свернув купюры, он положил их в кожаное портмоне на переднем пассажирском сиденье.
Шофер вышел, обогнул автомобиль переваливающейся походкой, которая бы сделала честь Чарли Чаплину, и с неуклюжей почтительностью открыл мне дверцу. Он сильно хромал, одна нога, худенькая, как у ребенка, была явно короче другой. Она выгибалась под странным углом у ступни под слегка закатанной штаниной, а один истоптанный ботинок явно уступал в размерах другому. Водитель, словно швейцар в дорогом отеле, терпеливо дождался, покуда я выберусь. Растянув обезображенное лицо в глупой улыбке, он сел обратно в машину и уехал. Машина громыхала, удаляясь прочь по мокрой улице. Один хвостовой фонарь отсутствовал. Из-под автомобиля летели искры от цеплявшегося за землю глушителя.
Я двинулся по тротуару. Кинул в рот таблетку. Сверился с картой города, сложил ее и убрал обратно в нагрудный карман рубашки. А вы что хотите, ведь столько лет прошло, немудрено и точный адрес забыть.
Я все шел и шел.
ГЛАВА 6
Циталопрам. Венлафаксин. Ну и диазепам, конечно, куда ж без него. Именно это мне прописали гении в белых халатах после того, как я демобилизовался. Потом им на смену пришли алпразолам, аддералл, галоперидол и респиредон. Я все это принимал, не задавая лишних вопросов, преисполненный надежд.
Некоторое время мне давали бупропион и лоразепам. Ритм названий лекарств, складывавшийся в стихотворный ямб, действовал на меня успокаивающе.
Каждую таблеточку я обожал как родную. У каждой был свой, неповторимый характер, но толку — не больше, чем от голубеньких пилюль, что я принимал сейчас. Все эти снадобья объединяло одно: они мне не помогали. Разнились только побочные эффекты.
Когда меня уволили из армии, всем давали хлорпромазин, уверяя, что он имеет успокоительный эффект. Потом от давления прописали прозазин — и тут по чистой случайности произошло чудо. У меня улучшилось настроение, но срал я от него постоянно — все два года, пока принимал. Когда я понял, что моя жопа больше не выдержит, меня снова перевели на хлорпромазин. Некоторое время я, словно в коконе, пребывал в состоянии хронической безмятежной тревоги: вроде бы все нормально, но при этом где-то в глубинах подсознания что-то постоянно угрожающе бурлит. Впрочем, мне этого было достаточно — хоть какое-то душевное спокойствие, если не ощущение счастья. Я улыбался, хотя повода для улыбок не имелось.
Я все шел и шел.
Я вынул из кармана карту и принялся ее изучать, прикидывая, где сейчас нахожусь. В этой старой части Сайгона, представлявшей собой настоящий лабиринт, на стенах домов было почти не сыскать табличек с адресами. Иногда над низеньким дверным проемом красовалась железная пластинка с номером. Кое-где номера домов и названия улиц были написаны в кружочках от руки масляной краской, причем по-вьетнамски. Невысокие многоквартирные дома поновее были похожи друг на друга, словно капли воды. На таких домах значилось написанное латиницей название квартала и улицы. Толку от этого мне было мало, только путало еще больше. А ведь я изначально опасался, что объекта моих поисков больше не существует.