— Это Мэри Берк!
Она, кто же еще! Слушатели были буквально наэлектризованы ее речью. Не успевала она закончить очередную фразу, как толпа начинала одобрительно гудеть. Следующая фраза — и новый гул голосов. Хал и Джерри пробились вперед, чтобы послушать эту литанию гнева.
— А сами-то они, разве они решатся вместо вас работать в шахте, как вы думаете?
— Нет, никогда!
— Пойдут они в забой в своих шелках и кружевах, как вы думаете?
— Нет! Никогда!
— А если бы пошли, вы думаете, сохранили бы они свои холеные, белые ручки?
— Нет! Никогда!
— Задирали бы они так же по-прежнему нос перед вами?
— Нет! Никогда! Ясно!
А Мэри уже понеслась дальше:
— Если бы вы только могли сплотиться как следует, они бы к вам ползком приползли, все бы ваши условия приняли. Но вы трусы, вот они и играют на вашей трусости! Вы предатели, и они вас подкупают! Они вносят раздор в вашу среду, чтобы легче было вами командовать, и катят отсюда прочь в собственных поездах! А дела здесь поручают наемным бандитам, которые глумятся над вами и топчут вас своими сапожищами. Долго ли вы будете это терпеть? Долго?
Рев толпы прокатился по всей улице:
— Хватит терпеть! Хватит!
Мужчины грозили сжатыми кулаками, женщины пронзительно кричали, и даже дети разражались проклятиями.
— Мы им больше не рабы! Будем драться!
И тут Мэри нашла магическое слово.
— Организуем профсоюз! — закричала она. — Объединимся и будем держаться сплоченно! Если они посягнут на наши права, мы будем знать, как ответить! Объявим забастовку. Мы объявим забастовку!
Ответ толпы был как громовой раскат в горах. Да, Мэри нашла нужное слово! Сколько лет никто в Северной Долине не смел громко выговорить это слово, а теперь оно пронеслось по рядам, как пороховой взрыв:
«Забастовка! Забастовка! Забастовка!» Казалось, люди не устанут повторять его: и хотя не все понимали речь Мэри, это слово знал каждый! Забастовка! И каждый выкрикивал его на своем языке: на польском, чешском, итальянском, греческом. Мужчины размахивали шапками, женщины — фартуками, — и в вечерней мгле это напоминало какие-то диковинные заросли, в которых бушует ураган. Мужчины обменивались рукопожатиями; наиболее эмоциональные иммигранты бросались друг другу на шею. Забастовка! Забастовка! Забастовка!
— Мы больше не рабы! — не унималась Мэри. — Мы вольные люди и хотим жить по-человечески! Мы хотим работать в человеческих условиях, иначе мы бросим работу! Мы больше не стадо баранов, которое можно гнать куда заблагорассудится хозяевам! Мы организуемся и будем стоять рядом — плечом к плечу. Либо мы все победим, либо погибнем с голоду, и тоже все вместе! Но ни один из нас не сдастся, ни один не станет предателем! Есть здесь среди нас такой, кто пойдет штрейкбрехером?
Раздался вой, словно взвыла стая волков. Пусть попробует человек, который метит в штрейкбрехеры, сунуть сейчас сюда свое грязное рыло!
— Вы будете поддерживать ваш союз?
— Будем!
— Клянетесь?
— Клянусь! Клянемся!
Словно в экстазе, Мэри воздела руки к небесам.
— Клянитесь своей жизнью! Клянитесь стоять друг за друга! Клянитесь, что ни один человек не отступится до полной победы! Клянитесь! Клянитесь!
Люди, повторяя ее движения, подняли руки.
— Клянемся! Клянемся!
— Вы не дадите им сломить свои ряды? Вы не позволите им запугать себя?
— Нет, нет!
— Помните свою клятву! Не изменяйте своему слову! Это единственная надежда ваших жен и детей!
Девушка продолжала заклинать толпу отрывочными фразами и страстными движениями простертых рук, и вся она — высокая, порывистая — была как бы олицетворением яростного бунта. Пораженный Хал слушал ее речь и наблюдал ее движения. На какие чудеса способна человеческая душа — из отчаяния рождается надежда! И все люди, стоявшие вокруг Мэри, на глазах преображались вместе с ней: они вздымали руки и делали те же порывистые движения, повинуясь ей, как оркестр повинуется палочке дирижера.
Хал почувствовал радостную дрожь — он торжествовал. Сам он потерпел поражение и хотел бежать из этого адского места. Но теперь в Северной Долине возродилась надежда: близится час победы и освобождения!
С первого дня, как он попал сюда, в среду шахтеров, Хал проникся убеждением, что истинная трагедия этих людей заключается не в их физических бедствиях, а в психической подавленности, в унылой безнадежности, овладевшей ими. Это убеждение крепло в Хале с каждым днем благодаря тому, что видел он сам, и тому, что рассказывали другие. Том Олсен первый выразил это в словах: «Главная помеха нашему делу — психическое состояние людей, которым мы стараемся помочь!» Возможно ли пробудить надежду в сердцах людей, живущих в обстановке террора? Даже сам Хал — юный и вольный, как ветер, — был доведен до полного отчаяния. А он-то принадлежал к классу, который привык приказывать: «Сделайте то!», «Сделайте это!» — с уверенностью, что все будет немедленно выполнено. Этим же рабам-углекопам не ведомо ни чувство власти, ни чувство уверенности в собственных силах: напротив, они привыкли, что все их порывы встречали на каждом шагу сопротивление, а их стремление к счастью душила чужая воля!