– Ну и чего явилась? – ворчливо спросила баба Шура, встретив Лару в прихожей. Поздороваться с гостьей она не посчитала нужным. – Семь лет молчком, даже не полюбопытствовала, как квартира, которую ты нам подсуропила, нравится или нет, а тут вдруг явилась...
– Цыц, мымра полосатая! – гаркнул на нее дядя Вася. Он всегда жену обзывал мымрой, но почему именно полосатой, Лара не могла понять и очень веселилась, слыша сие прозвище. – Кто ж так гостей встречает? – Кузнецов ласково улыбнулся Ларисе и пригласил в дом. – Заходи, дочь, не стой на пороге.
Лара вошла в прихожую и проследовала за стариком в кухню. «Полосатая мымра» пошлепала следом, что-то бубня себе под нос. Дядя Вася усадил Лару за стол, налил ей чаю, сунул в руку конфету «Школьную», цыкнув на жену, угнездился рядом и спросил:
– Переехала в квартиру-то?
– Нет еще. Комнату Андромедыча выкупила...
– Преставился, что ли? – полюбопытствовала баба Шура. Когда Лара поведала ей о приключившемся со стариком несчастье, та уверенно проскрипела: – Засрал, поди, все. – И с нескрываемым злорадством добавила: – Теперь тебе грязищу вывозить...
– Грязи полно, – кивнула Лара. – Но я все равно ремонт буду делать, перепланировку, так что... – Она перевела взгляд с бабы Шуры на старика Кузнецова. – Решила с вашей комнаты начать. Все ж таки гостиная с камином и эркером...
– Половина гостиной, – дотошно поправила Лару баба Шура. – В другой Графиня жила. Помнишь ее?
– Конечно.
– Ведьма была, а не баба! Нос крючком, глазищи черные, патлы седые... Помню, как я переехала к Ваське в комнату эту, а когда увидела ее, прям испугалась, как бы не сглазила...
– В молодости зато она красоткой была, – встрял дядя Вася. – В варьете пела. Арти-и-истка... А подурнела после лагерей. Она ж из репрессированных. За шпионаж двенадцать лет отсидела, а давали двадцать пять.
– Правда, что ли, шпионкой была?
– Да кто ее знает? Графиня ж немка. То ли по отцу, то ли по матери, она то так говорила, то эдак.. Так что мало ли... Может, и шпионила...
– Но вот ведьмой была – точно! – не унималась баба Шура. – Андромедыча-то приворожила! Он за ней как пес бегал. Красавец был. Высокий, кудрявый, а она... Тощая, страшная, его лет на двадцать старше. Точно приворожила!
– Да он в нее был влюблен лет с десяти-одиннадцати – мне мать рассказывала... – заспорил с женой Кузнецов. – Втрескался несмышленым пареньком и на всю жизнь, а Эллина тогда еще молодой была. Не на двадцать годов она его старше – меньше... А вот пить он из-за нее начал! Горе своей неразделенной любви заливал.
– Ну а Котя Семакин? – вскричала баба Шура. – Ты, Лариска, не помнишь его, он в дурку угодил до того, как ты в коммуналке нашей появилась. При тебе сестра его с сыном в комнате жили (спились они потом на пару), а до этого Котя еще с ними обитал. Художником был. Портреты писал. Нас всех перерисовал. А Графиню чаще других. То с розой, то с чашкой, то у зеркала. Влюблен в нее был так, что аж с ума спятил из-за того, что она его отвергла. Во как!
– Они с Андромедычем на пару в нее влюблены были! С младых ногтей дружили (я-то, понятное дело, свидетелем их дружбы быть не мог – родился гораздо позже, а вот маманя, что называется, сподобилась), а в 1938-м в пух и прах разругались... И все из-за Графини. Поделить ее не могли!
– Оказывается, Графиня была настоящей роковой женщиной, – заметила Лара. – Я-то ее старухой помню. Нелюдимой и суровой. Правда, видела в ее комнате несколько портретов роскошной брюнетки, но не думала, что это она...
– Она, она, – поддакнул дядя Вася. – Именно роскошной брюнеткой и была. Тонкая, высокая, с кудрями черными. А как одевалась! Загляденье! Брюки со стрелками носила. Тогда никто их не носил, а она носила. Пиджаки. Галстуки. Шляпки. Еще до того, как мода такая появилась. А еще перчатки носила. Говорила, истинные леди не должны выходить из дома без перчаток... – Он подпер щеку кулаком и мечтательно вздохнул. – Я малышом был тогда, а на всю жизни Графиню в том образе запомнил... Мечта, а не женщина!
– Померла уж, поди, – скрипнула баба Шура.
– Да уж поди, – в кои веки согласился с женой старик Кузнецов. – Она с пятнадцатого года вроде... Не может быть, чтоб доскрипела до наших дней...
И он пустился в рассуждения на тему плохой экологии и дурного лечения в муниципальных поликлиниках. А Лара досадовала на себя за то, что позволила словоблудному старику увести разговор от интересующей ее темы. Но на помощь неожиданно пришла баба Шура.
– Кладку-то тоже ломать будешь? – спросила она у Лары, бесцеремонно прервав супруга.
– Уже, – ответила Лара и, затаив дыхание, стала ждать реакции. Но старики Кузнецовы встретили это известие более чем спокойно.
– И правильно, – кивнула баба Шура. – От нее надо в первую очередь избавиться. Кирпич там плохой. Крошится. Уж как я с ним мучилась. Только уберешься, опять насыпалась труха да пылюга цементная...
– Не больно ты часто и убиралась, – буркнул дядя Вася. – А стену ломать надо не поэтому! А чтоб камин восстановить. Слышал я от кого-то (от Графини вроде), что раньше шикарный камин в нашей комнате был. С мрамором и позолотой. Да только разобрали его давным-давно и увезли куда-то. А когда стали квартиру в коммуналку переделывать, и нишу заложили. Чтоб у новых жильцов не было искушения огонь в комнате разводить...
– То есть та кладка появилась тогда же, когда и межкомнатные перегородки? – неуверенно спросила Лара. Это никак не вязалось с ее версией. – В двадцатые годы?
– Точно, – поддакнул дядя Вася.
– А вот и не точно, – торжественно молвила баба Шура и глянула на мужа с нескрываемым превосходством. – Не помнишь разве, что перекладывали ее, стену-то?
– Когда? – осторожно спросила Лара, не желая показать своей заинтересованности. – Хотя вы, наверное, не помните, столько лет прошло...
– Почему же? Помню очень хорошо, – парировала старуха. И, загордившись от сознания собственной значимости, стала излагать: – Это было в семьдесят первом. Я как раз собиралась на работу выходить после декрета. Май стоял. Весна. Но холодная. Мы в деревню намылились, а на дворе дожди да стужа, все откладывали. Но тут коммунальщики ремонт в нашей квартире затеяли. Это сейчас все за свой счет, а раньше государство о нас заботилось. Раз в десять лет в подъезде белили, да и в квартирах нет-нет да подшаманят. Обычно, конечно, по мелочи, но в тот год прям капитальный затеяли. Трубы отопления поменяли, стены заделали, все покрасили. И такой нам кавардак в квартире устроили, что прямо житья не стало. Пришлось в деревню ехать, хотя тепла никакого не наступило. Но деваться было некуда! У нас ребенок маленький, а в коммуналке не продохнешь от пылищи да краски...
– Не только мы, все уехали, – присоединился к жене Кузнецов. – Кто куда. Кто, как мы, в деревню. Кто к родственникам. А Андромедыч на работе ночевал, ему податься некуда было...
– И что, квартиру без присмотра оставляли? – поинтересовалась Лара.
– Нет, конечно. Графиня дежурила. Она единственная из коммуналки не выезжала. У нее ни дачи, ни родственников, ни работы. Вот и сидела дома. А мы только рады. Если на кого квартиру и оставлять, то только на нее. Во-первых, точно ничего чужого не прихватит и другим не даст (мы ведь ей ключи от своих комнат оставили), а во-вторых, у нее не забалуешь! Рабочие перед ней на цыпочках ходили.
– Это точно, – кивнула баба Шура, и от этого движения ее «кукиш» на макушке заколыхался. – Стену в нашей комнате переложить именно она каменщиков заставила. Слышала, как я жаловалась на то, что из щелей дует, и велела старую сломать, а нишу новым кирпичом заделать. Они так и сделали. Да только лучше не стало. Сначала, конечно, я обрадовалась: тепло стало, хорошо, а немного погодя цемент крошиться начал. Плохой, видно, раствор замесили. Тяп, ляп – лишь бы отделаться!