Единственным человеком, который не душил меня жалостью или заботой, была Слоан. Она стояла у двери, уважая частную жизнь семьи, но держась достаточно близко, если кому-то что-то понадобится. Когда мой отец умрет, именно она будет готовить заявление для прессы и разрабатывать стратегию для СМИ. Зная ее, она уже начала и то, и другое.
Обычные семьи хоронили умерших и горевали. Семьи вроде моей должны были делать заявления для прессы.
Здесь покоится Альберто Кастильо, дерьмовый отец и главный виновник торжества. Он был эмоционально жестоким и желал смерти своему единственному сыну, но, черт возьми, он был чертовски хорошим бизнесменом.
Абсурдность всего этого пробила брешь в моем самообладании, и я не мог сдержать смех, просачивающийся посреди банальностей тети Лупе. Чем больше я старался, тем сильнее тряслись мои плечи, пока тетя не остановилась, и в ужасе уставилась на меня.
Некоторые из моих двоюродных братьев и сестер ушли, чтобы воспользоваться бассейном или игровым залом в особняке, но оставшиеся члены семьи наблюдали за мной так, словно я убил их любимого питомца.
— Что смешного? — спросила по-испански тетя Лупе. — Твой отец находится на смертном одре, а ты смеешься? Это ужасно неуважительно!
— Забавно, что вы так говорите, tía (прим. с исп. «тетя»), учитывая, что вы появляетесь только тогда, когда хотите, чтобы мой отец оплатил ваши счета. Как поживает дом в Картахене? Все еще идет ремонт за миллион песо, в котором ты так отчаянно нуждалась? — под моим весельем мелькнула сталь.
— И ты еще будешь что-то говорить. Ты – избалованный сопляк, который тратит деньги моего брата, никогда не...
— Лупе. Хватит, — мой дядя положил руку на ее и решительно отстранил ее от меня. — Сейчас не время. — Он бросил на меня извиняющийся взгляд, и я слабо улыбнулся в ответ.
В отличие от Марии Лупе, дядя Мартин был спокойным, уравновешенным и осторожным.
Он надевал одни и те же вещи круглый год, и ему было наплевать на образ жизни богачей. Я понятия не имел, как он оказался рядом с такой, как моя тетя, но полагаю, что противоположности действительно притягиваются.
— Нет, Лупе права, — сказал дядя Эстебан, старший брат моего отца. — Что смешного, Ксавьер? Ты уже несколько месяцев не появлялся дома. Ты отказался возглавить компанию, и бедный Эдуардо вынужден выполнять твою работу. Ты постоянно фигурируешь в скандалах, веселишься и тратишь бог знает сколько денег. Я давно говорил Альберто, чтобы он перестал давать тебе деньги, но нет, он отказывается, — он покачал головой. — Я не знаю, о чем он думал.
Я знал. Деньги были еще одной формой контроля для моего отца, и угроза оставить меня без финансирования была более сильной, чем само действие. Если бы он действительно сделал это, все было бы кончено. Я был бы свободен.
Я мог бы отречься сам, но, честно говоря, я был лицемером. Я ругал Лупе за то, что она использовала моего отца как банкомат, в то же время делая то же самое. Разница была лишь в том, что я это признаю.
Деньги были тюрьмой, но это все, что у меня было. Без них Ксавьер Кастильо, каким его знал мир, перестал бы существовать, и возможность потерять единственную ценность, которая у меня была, гораздо страшнее, чем провести остаток жизни в позолоченной клетке.
— О, ты знаешь Альберто, — тетя Лупе насмехалась. — Всегда держится за романтическую идею, что мой дорогой племянник когда-нибудь перестанет быть разочарованием. Честное слово, Ксавьер, если бы твоя мать была жива, она бы возненавидела... — ее фраза прервалась ее пронзительным криком, когда я схватил ее за переднюю часть рубашки и притянул к себе.
— Никогда не говори о моей матери, — сказал я, мой голос был обманчиво мягким. — Может, вы и семья, но иногда этого недостаточно. Ты поняла?
Зрачки моей тети стали размером с монету, а когда она заговорила, ее голос дрожал.
— Как ты смеешь. Отпусти меня сейчас же, или...
— Ты. Меня. Поняла?
Перо в ее нелепой шляпе задрожало. То, что никто, даже ее муж, не вмешался, свидетельствовало о том, что она переходила границы.
— Да, — выплюнула она.
Я отпустил ее, и она вскарабкалась обратно к дяде Мартину.
— Извините нас, — прохладное прикосновение Слоан немного успокоило пламя, бушевавшее в моем нутре. — Нам с Ксавьером нужно обсудить некоторые вопросы, касающиеся СМИ, наедине.
Я вышел за ней из комнаты, пропуская мстительный взгляд тети, хмурый взгляд доктора Круза и множество других молчаливых осуждений.
Жаль, что мне нет до этого дела.
Но хорошо, что мне было плевать.
Слоан провела меня в кабинет отца в конце коридора. Она закрыла за нами дверь и повернулась ко мне, выражение ее лица не выдавало ни малейших эмоций.
— Ты закончил?
— Это она начала.
— Я не об этом спросила, — в четыре шага она приблизилась ко мне. — Ты. Закончил? — выделила она каждое слово.
Моя челюсть напряглась.
— Да.
Было ли то, что я сделал, умным? Скорее всего, нет. Но мне было чертовски приятно.
Из всех членов моей семьи тетя Лупе была последним человеком, который должен был говорить о том, что бы чувствовала моя мама. Они никогда не ладили. Тетя Лупе видела в моей матери соперницу за время и деньги отца, что раздражало меня, а моей маме не нравилось бесстыдное самовозвеличивание золовки.
— Хорошо, потому что, если ты закончил, теперь моя очередь говорить. — Слоан постучала пальцем по глобусу на столе моего отца. Красными булавками были отмечены все страны, где пиво Castillo Group занимало наибольшую долю рынка.
Половина глобуса была красной.
— Это твое наследство, — сказала она. — Глобальная империя. Тысячи сотрудников. Миллиарды долларов. Ты – единственный прямой наследник Castillo Group, и даже если ты откажешься от должности в корпорации, твое имя будет что-то значить. Это предполагает, что всегда найдутся люди, которые захотят тебя сместить, отнять то, что, по их мнению, они заслуживают. Некоторые из этих людей сейчас находятся по ту сторону коридора. Твоя задача, — она ткнула пальцем мне в грудь, — быть умным. Сейчас критический момент не только для здоровья твоего отца, но и для твоего будущего. Если он умрет, это будет безумие независимо от того, что написано в его завещании. Поэтому, если ты не готов отказаться от наследства и хоть раз в жизни поработать, держи себя в руках.
В отличие от прежнего, ее прикосновение обжигало.
В ее пристальном взгляде читалось негодование. Она не была злой или бесчувственной; она была практичной, и, как обычно, была права.
— Жесткая любовь, Луна, — проворчал я. — У тебя это хорошо получается.
Я отошел от нее и подошел к глобусу. Я бездумно вращал его, наблюдая, как мимо проплывают Северная и Южная Америки, затем Европа и Африка, потом Азия, потом Австралия.
Я остановил его, когда в поле зрения снова появилась Южная Америка, и выдернул булавку из Колумбии. Она уколола мне большой палец, но я почти не почувствовал этого.
— Ты когда-нибудь желала кому-то смерти? — мягко спросил я. — Я не имею в виду фигурально или в порыве гнева. Я имею в виду, ты когда-нибудь засыпала по ночам, мечтая о том, как жизнь станет лучше, если конкретного человека не будет?
Это было самое близкое к тому, чтобы пролить свет на мои самые мрачные мысли, и последовавшие за этим мрачный стук часов звучал как удары молотка по стенам.