— Нет, это не так. Оно твое.
Возможно, это грубо – спорить с умирающим человеком, но именно такими были наши отношения до самого конца: он пытался втиснуть меня в форму, в которую я не вписывался, а я сопротивлялся.
Было время, когда я пытался. До смерти мамы я проводил с ним все свое время, будь то на футбольном матче или в его офисе. Я жил мечтами, поглаживаниями по голове, общением по поводу общего будущего. Я собирался продолжить семейное наследие, и мы собирались править миром.
Это было до того, как мы стали злодеями в историях друг друга.
— Твое или мое – все равно, — рот моего отца искривился, эта мысль не нравилась ему настолько же, насколько мне.
Я смотрел в окно на сады. За ними лежала Богота, Колумбия и весь мир.
В нашем доме традиции были тюрьмой, в которую не попадало ни одно изменение, и никто не мог выйти. Я был к выходу ближе всех, но ярмо страха привязало меня к земле, как проклятие привязывает духов к смертным.
Я пробыл здесь всего один день и уже задыхался. Мне нужен был глоток свежего воздуха. Хотя бы один.
— Твоя мать оставила тебе письмо. — Пять слов. Одно предложение.
Это было все, что нужно, чтобы разрушить мою защиту.
Мое внимание вернулось к кровати, на которой сияла удовлетворенная улыбка отца. Несмотря на физическую слабость, он снова контролировал ситуацию и знал это.
— Она написала его, когда ты родился, — сказал он, и каждое слово обрушилось на меня, как валуны в лавине. — Она хотела подарить это письмо тебе на двадцать первый день рождения.
В ушах звенело, пока последствия его слов не обрушились на меня и не взорвались. Грибовидные облака взвились в воздух, лишив меня возможности дышать.
Все ее вещи были уничтожены в огне – фотографии, одежда, сувениры. Все, что могло напомнить мне о ней, исчезло.
Но если она написала мне письмо... мой отец не стал бы упоминать о нем, если бы оно не было в целости и сохранности. А если оно было в целости и сохранности, значит, частичка ее жизни продолжала жить.
Я сглотнул эмоции, разгоревшиеся в горле.
— Мне уже далеко за двадцать один.
— Я не помню. Это было так давно, — его голос угасал. У нас оставалось не так много времени до того, как он снова отключится, но мне нужно было знать о письме. Как оно не сгорело вместе с остальными ее вещами? Где оно было? И самое главное, что в нем было?
— Она хранила его в одном из наших сейфов, — еще один хриплый вздох. — Сантос нашел его, когда приводил в порядок мои дела.
Сантос был нашим семейным адвокатом.
Сейф объяснял, почему письмо было в целости и сохранности, но порождал еще массу вопросов.
— Когда он его нашел? — тихо спросил я.
Как долго отец скрывал это от меня и почему решил рассказать именно сейчас?
Он отвел взгляд.
— В верхнем ящике моего стола, — прохрипел он. Его глаза опустились, а дыхание стало более медленным.
Предчувствие впилось в меня зубами, когда я уставился на его распростертую фигуру. Он был кожа да кости, настолько хрупкий, что я мог бы переломить его пополам одной рукой, но, как и подобает Альберто Кастильо, даже со своего смертного одра он оказывал на меня неоправданное влияние.
В комнате было жутко тихо, несмотря на мониторы, и холодок тянулся за мной, когда я наконец повернулся и вышел.
Моя семья разошлась по залу, устав ждать. Только доктор Круз и Слоан остались за дверью.
— Я проверю твоего отца, — сказал доктор, достаточно проницательный, чтобы уловить мое переменчивое настроение. Он проскользнул в палату, и дверь закрылась за ним с тихим щелчком.
На лице Слоан промелькнуло беспокойство. Она открыла рот, но я проскочил мимо нее, прежде чем она успела вымолвить хоть слово.
В коридоре воцарилась странная подводная тишина, заглушившая все звуки, кроме стука моих шагов.
Тум. Тум. Тум.
В конце коридор разделялся на две стороны. Левая вела в мою спальню, правая – в кабинет отца.
Мне следует вернуться в свою комнату. Я был не в том состоянии, чтобы читать письмо, и какая-то часть меня беспокоилась, что никакого письма не было. Не думаю, что отец затеял какую-то нездоровую игру, в результате которой мои надежды рухнут.
Я повернул налево и успел сделать два шага, прежде чем болезненное любопытство нажало на кнопку повтора отцовского признания.
Твоя мать оставила тебе письмо. В верхнем ящике моего стола.
Я остановился и зажмурил глаза. Проклятье.
Будь я умнее, я бы не клюнул на его наживку. Но это был мой шанс снова обрести хотя бы частичку матери, и даже если он лгал, я должен был знать.
Я направился в другой конец коридора и вошел в его кабинет. Верхний ящик был не заперт, и, когда я открыл его, в животе у меня забурлила липкая смесь из ужаса, предвкушения и тревоги.
Первое, что я увидел, – золотые карманные часы. Под ними, прислоненный к темному дереву, лежал пожелтевший конверт.
Трясущейся рукой я раскрыл его, разгладил письмо внутри... и вот оно. Страница, исписанная плавным почерком моей матери.
У меня сжалось горло.
Эмоции захлестнули меня, быстрые и бурные, как летняя гроза, но облегчение не успело улечься, как я начал читать.
Только тогда я понял, почему отец рассказал мне о письме.
ГЛАВА 14
После короткого приступа ясности в четверг состояние Альберто ухудшилось. На следующий день он впал в кому, и на этот раз врач не слишком оптимистично оценивал его шансы прожить следующие сорок восемь часов.
И семья, и я начали готовиться к худшему. Я внимательнее следила за СМИ на предмет утечки информации, прибыл священник, чтобы провести обряд отпевания, а семья Ксавьера устраивала «засаду» на адвоката каждый раз, когда он переступал порог дома. Иногда по ночам я готова была поклясться, что слышу призрачный плач.
Поскольку я не была суеверным человеком, я приписывала это ветру. Я также не возражала против занятости работой. Она отвлекала меня от отцовского письма, которое я удалила, оставив без ответа.
Сам Ксавьер больше не подходил к отцу. Я не знаю, о чем они говорили, когда Альберто был в сознании, но с тех пор он почти не выходил из своей комнаты. Ничто не пробудило его от уединения, даже мое предложение посмотреть романтический фильм и пить каждый раз, когда причудливая главная героиня делает что-то неуклюжее.
К субботе с меня было достаточно. Пора было брать дело в свои руки.
Я прошла по коридору и остановилась перед комнатой Ксавьера. Я уговорила главную экономку одолжить мне свой ключ, но меня охватило чувство страха, когда я постучала и не получила ответ.
Я и не ждала его, но все же стала представлять самые ужасные картины того, что скрывалось за дверью.
Груды пустых бутылок и мусора. Наркотики. Ксавьер с передозировкой. Мертвый.
Я не знала, баловался ли он когда-то наркотиками, но все случалось впервые.
Опасения усилились, когда я вставила ключ в замок.
Один поворот – и дверь распахнулась, открыв...
Какого черта?
У меня перехватило дыхание от открывшейся передо мной картины. Меня потрясла не накрахмаленная, идеально заправленная постель, и не широко распахнутые занавески на окнах. И даже не отсутствие видимой еды и алкоголя.
Меня потряс вид Ксавьера... Он рисовал?
Он сидел у окна, его внимание, несмотря на мое появление, оставалось на работе. На мольберте перед ним лежал большой лист бумаги с эскизом гостиной. На полу лежала небольшая гора скомканных бумажных шариков. Он выглядел на редкость собранным для человека, который, как я была уверена несколько минут назад, находился в муках саморазрушения. Его волосы блестели в лучах солнца; прядь упала на глаз, задевая скулу и смягчая резкие черты лица. Ксавьер был одет в простую серую футболку и джинсы, которые облегали его тело, словно были сделаны специально для него, а его бицепсы напрягались при каждом взмахе и изгибе карандаша.