Чем глубже Адам проникал сквозь музыку и темноту, окруженную белым ореолом, тем ближе подбирался к скрытой истине о Ронане. Она пряталась в обыденных вещах, о которых Адаму уже было известно – все то, что ему удалось подсмотреть сквозь сотканный из мыслей лес. На мгновение Адаму показалось, что он почти понял кое-что о Ронане, и о Кэйбсуотере… о Ронане-и-Кэйбсуотере… но знание тут же ускользнуло. Он бросился вдогонку, все глубже погружаясь в материю мыслей Кэйбсуотера. Теперь Кэйбсуотер бомбардировал его образами: лоза, душившая дерево, злокачественное образование, расползающаяся гниль.
Внезапно Адам осознал, что демон был внутри.
Он чувствовал, как демон наблюдает за ним.
Пэрриш.
Его видели.
ПЭРРИШ.
Что-то коснулось его руки.
Он моргнул. Перед глазами стоял только белый ореол, а затем он моргнул снова, и ореол превратился в колечко подсветки на зарядке для телефона, воткнутой в прикуриватель.
Машина не двигалась – похоже, остановилась совсем недавно. В свете фар все еще курилась пыль. Ронан хранил абсолютное молчание и не шевелился, держа сжатую в кулак руку на рычаге переключения передач. Музыку он выключил.
Когда Адам бросил на него взгляд, Ронан, сжав зубы, все так же смотрел сквозь лобовое стекло.
Пыль улеглась, и Адам, наконец, увидел, куда привез их обоих.
Он вздохнул.
Эта сумасшедшая езда в холодной ночи и подсознание Адама привели их не к какому-нибудь месту катастрофы в Кэйбсуотере, и не к какому-нибудь развалу камней на силовой линии, и даже не к источнику угрозы, виденной Адамом в ослепительном свете фар. Вместо этого Адам, освободившись от оков разума и вольно перемещаясь в его пределах с четкой целью обнаружить демона, привел их обратно в трейлерный городок, где еще жили его родители.
Ни один из них не проронил ни слова. В трейлере горел свет, но в окнах не было видно силуэтов. Ронан не выключил фары, так что они светили прямо на фасад трейлера.
– Для чего мы здесь? – спросил он.
– Не тот дьявол, – тихо ответил Адам.
Прошло совсем немного времени с момента рассмотрения судебного иска, поданного им против отца. Он знал, что Ронан пылает праведным гневом и не согласен с вердиктом: Роберт Пэрриш, в глазах судьи нарушивший закон впервые, отделался лишь штрафом и испытательным сроком. Чего Ронан не мог понять, так это того, что победа Адама заключалась не в наказании. Адаму не было нужды отправлять отца в тюрьму. Он просто хотел, чтобы кто-нибудь со стороны посмотрел на эту ситуацию и подтвердил, что, да, было совершено преступление. Адам не придумывал его, не провоцировал и не заслуживал этого. В бумагах, полученных им в суде, так и было сказано. Роберт Пэрриш – виновен. Адам Пэрриш – свободен.
Ну, почти. Он все еще был здесь и смотрел на трейлер; сердцебиение глухими ударами отдавалось где-то в животе.
– Для чего мы здесь? – повторил Ронан.
Адам тряхнул головой, все еще не спуская глаз с трейлера. Ронан не выключал фары, и Адам знал, что отчасти тот надеется, что Роберт Пэрриш подойдет к двери посмотреть, кто приехал. Где-то в глубине души Адам и сам на это надеялся, но это было похоже скорей на нервное ожидание в кабинете стоматолога, когда тебе вот-вот вырвут зуб, и ты наконец-то оставишь эту проблему позади.
Он чувствовал, что Ронан смотрит на него.
– Для чего, – спросил Ронан в третий раз, – мы приперлись в это гребаное место?
Но Адам не ответил, потому что дверь открылась. На пороге стоял Роберт Пэрриш, свет фар заливал его лицо, лишая его практически всех эмоций. Но Адаму и не нужно было видеть его лицо, поскольку почти все чувства и эмоции отца отражались в позе. Его расправленные плечи, наклон головы, изгибы рук, переходящие в тупые капканы кулаков. Адам понял, что отец узнал машину, и совершенно точно знал, что тот чувствует. В душе Адама волной поднялся страх, не имевший ничего общего с его сознательными мыслями. Кончики пальцев онемели от болезненного взрыва адреналина, хотя мозг Адама не приказывал телу производить его. Его сердце будто пронзили шипами.
Отец Адама просто стоял и смотрел. А они сидели в машине и глядели в ответ. Ронан напрягся, словно скрученная пружина, и начал закипать, опуская руку на дверцу.
– Не надо, – попросил Адам.
Но Ронан лишь нажал кнопку, и затемненное стекло с шипением поползло вниз. Ронан оперся локтем о край дверцы и продолжал смотреть наружу. Адам знал, что Ронан полностью осознаёт, насколько угрожающе он может выглядеть, и сейчас, уставившись на Роберта Пэрриша через грязноватую площадку, там и сям покрытую темной травой, он абсолютно не собирался смягчаться. Взгляд Ронана Линча – змея на тротуаре, прямо у тебя под ногами. Спичка, оставленная на твоей подушке. Как будто сжимаешь губы и пробуешь собственную кровь на вкус.
Адам тоже посмотрел на отца, но взгляд его был пустым. Адам был здесь, и он был в Кэйбсуотере, и одновременно – в трейлере. С легким любопытством он отметил, что не может сейчас мыслить внятно, но, даже зафиксировав этот факт, он продолжал существовать в трех параллельных реальностях.
Роберт Пэрриш не двигался.
Ронан сплюнул в траву – праздно и без всяких угроз. Затем он отвернулся, расплескивая презрение, сочившееся из машины, и молча поднял стекло.
В салоне было тихо. Так тихо, что при первом же дуновении ветра они услышали шуршание сухих листьев, зацепившихся за колеса.
Адам коснулся запястья – там, где обычно носил часы, и сказал:
– Я хочу поговорить с Сироткой.
Ронан наконец-то посмотрел на него. Адам ожидал увидеть в его глазах горючее и гравий, но вместо этого на лице у него застыло выражение, которое Адам не мог припомнить, задумчивое и оценивающее; этакая более целеустремленная и утонченная версия Ронана. Ронан повзрослевший. Это вызвало у Адама такое странное ощущение… Он не мог понять, какое. У него было недостаточно информации, чтобы понять, что он чувствует.
Машина сдала назад. Из-под колес взметнулись грязь и угроза.
– Хорошо, – ответил Ронан.
Глава 20
Вечеринка в тогах оказалась отнюдь не кошмарной.
Наоборот, все обернулось просто чудесно.
И было так: парни из Ванкувера, одетые в простыни и вальяжно развалившиеся на покрытой такими же простынями мебели в гостиной, и вокруг все черно-белое – черные волосы, белые зубы, черные тени, белая кожа, черный пол, белый хлопок. Гэнси знал всех присутствующих: Генри, Ченг-второй, Райанг, Ли-в-квадрате, Кох, Рузерфорд, Больной Стив. Но здесь они были совсем другими. В школе – управляемые, тихие, невидимые, идеальные ученики академии Эгленби из числа 11-процентов-наших-учеников-других-национальностей-для-получения-более-подробной-информации-о-наших-программах-обмена-учениками-перейдите-по-ссылке. Здесь они сутулились. В школе они всегда держали осанку. Здесь – они злились. Они не могли позволить себе злиться в школе. Здесь – они громко разговаривали. В школе они не разрешали себе повышать голос.
И было так: Генри водил Гэнси и Блу на экскурсию по дому, а остальные шли следом за компанию. Одной из особенностей академии Эгленби, всегда привлекавшей Гэнси, было ощущение одинаковости, непрерывности, традиционности и постоянства. Там время прекращало свой бег… а если и нет, то это не имело значения. Там всегда были ученики, и всегда будут; они составляли часть чего-то более грандиозного. Но в Литчфилд-хаусе все было наоборот. Было невозможно не заметить, что каждый из этих ребят происходил из других мест, так непохожих на Эгленби, и вскоре отправится в новую жизнь, тоже совершенно непохожую на Эгленби. По дому были разбросаны книги и журналы, не предназначавшиеся для школы; на экранах открытых ноутбуков – игры и новостные сайты. На дверях висели вешалки с костюмами, которые надевались достаточно часто, чтобы постоянно быть под рукой. Мотоциклетные шлемы валялись среди старых посадочных талонов и стопок сельскохозяйственных журналов. У мальчишек из Литчфилд-хауса уже была своя жизнь. У них было прошлое, постоянно напоминавшее о себе. Гэнси почувствовал себя довольно странно, будто заглянул в кривое зеркало в комнате смеха. Все черты искажены, но цвета те же.