Но и тем не кончились ее злоключения.
Несколько дней назад муж проиграл Алаку в карты случайно встреченному на дороге человеку. Тот с жадным предвкушением разглядывал свой выигрыш. Алака, улучив миг, скользнула в кусты и убежала. Ее преследовали, но ей удалось скрыться.
Алака днем бродила по лесам, ночами старалась найти хоть какое-нибудь укрытие, питалась дикими плодами и ягодами, пока, обезумевшая и ослабевшая, не решилась покончить с собой.
Слушая Алаку, нелегкую и дикую историю ее замужества, я думал о том, как беспомощен человек перед жестокостью жизни.
Солнце село, мир потускнел. Стараясь ободрить несчастную Алаку, я ласково провел рукой по ее мокрым волосам:
— Все это позади, сейчас я с тобой, Алака. Ты же моя…
— Я не ваша, принц! Я принадлежу другому! — Алака сбросила мою руку.
— Моя сестра, Алака. Разве не вспоен я молоком твоей матери? Ты мне сестра…
Какой силой обладает искренняя нежность! Алака расцвела в улыбке, будто в гаснущий светильник подлили свежего масла.
Ночь стремительно опускалась на землю. Нам не следовало долее оставаться в лесу, а Алаку нужно было поскорее переодеть в сухое — ее уже била дрожь.
Последний солнечный луч неожиданно вырвался из-за холма и бросил золотой блик на волосы Алаки. Я впервые заметил, что они отливают золотом.
…Среди ночи меня разбудило прикосновение к моим ногам. Я вскочил — светильник еле мерцал, но и в его тусклом свете я разглядел, что у моего ложа стоит Алака.
— Что случилось?
Алака не могла выговорить и слова: стояла, трясясь от ужаса, и плакала. Усадив Алаку на мое ложе, я, как ребенка, гладил ее по спине и волосам, говорил ей разные пустяки, чтобы она пришла в себя. Вдруг мне почудилось, будто тень мелькнула перед входом в шатер, но когда я поднял голову, никого не было.
Алака постепенно успокоилась. Ей приснился страшный сон: будто муж нашел ее, потащил на вершину скалы и пытался столкнуть вниз… В страхе прибежала она в мой шатер.
Влетевшая из ночи бабочка загасила светильник. Мы с Алакой сидели, взявшись за руки, как дети, и слушали мерные шаги часового.
Я думал, что на следующую ночь Алака больше не придет, но она пришла, опять дрожа от ужаса — снова страшный сон с картежниками и колдунами. Правда, в этот раз Алаке еще привиделось, будто к ее ложу подкрался призрак Мандара. Призрак тянулся поцеловать ее в губы, но исчез, едва она шевельнулась.
Я приказал постелить Алаке в моем шатре, но держать переднюю полу откинутой, чтобы Алака могла видеть — нас охраняет часовой. К тому же я надеялся, что не брошу тень на доброе имя Алаки, если все будет на виду.
Понемногу Алака стала приходить в себя после того, что ей пришлось пережить, и страшные сны все реже пугали ее по ночам.
Вспоминая те времена, я до мелочей восстанавливаю в памяти обратный путь к Хастинапуре — ни единого раза не испытал я влечения к Алаке, даже когда по ночам мы с ней сидели, сплетя руки, на одном ложе. Алака доверилась мне, и доверчивость волновала меня сильней, чем ее прелесть. Видя, как спокойно она спит, я чувствовал себя счастливым — более счастливым, по-другому счастливым, чем если бы она лежала в моих объятиях.
Как быстро пролетели те дни! Не знаю, так и не узнал, чем наделил бог женщину, когда сотворял мир, но помню, как присутствие Алаки создавало удивительную гармонию всех моих чувств и были они созвучны Вселенной. Будь я поэтом, я попытался бы рассказать в стихах не о любви — о самозабвенной нежности.
Они миновали — дни невинного счастья. Двадцать миль осталось нам до Хастинапуры. Мандар спросил позволения отправиться вперед с вестью о нашем возвращении, чтобы столица успела приготовиться к встрече. Я согласился, хотя в глубине души понимал, что никакая пышность встречи не сравнится с радостью в глазах матери, с нежностью взгляда Алаки.
В Хастинапуру мы вступали поздно вечером.
Я рассказал матери о том, какие удивительные обстоятельства свели нас с Алакой, и поручил ее материнскому попечению.
После трапезы я сразу же отправился к себе, подумав, что мать спросит меня про Яти утром. Но нет, она молчала. Как видно, не-сбывшаяся надежда на то, что я вернусь с братом, таким тяжелым камнем легла ей на сердце, что мать не желала даже упоминать о ней. Что в жизни горше умерших надежд?