Была ли Деваяни нездорова или притворялась? Она выглядела бледной, ее лицо походило на луну, едва просвечивающую сквозь облака. Я взял ее руку в свою. Касанием мы выразили то, что не могли сказать друг другу ни словами, ни взглядами. Я склонился к Деваяни и поцеловал ее отуманенные слезами глаза. Деваяни плотнее стиснула мою руку и неожиданно сказала тихонько, как говорят сквозь сон:
— Больше не надо…
Это она о вине?
Я почувствовал себя задетым. Но ведь Деваяни нездоровится. Моя Деваяни больна! И я не должен делать ничего, что может ее огорчить.
Ее пальчики, гладкие, как цветочные лепестки, скользнули по моей руке.
— Ради меня… больше не надо…
Деваяни уже улыбалась.
— Ну обещай — ради меня!..
Я улыбнулся одними губами и сказал:
— Ради того, чтоб эти пальчики вечно меня ласкали, я готов дать сотню обещаний!
— Не будь так легкомыслен! Я хочу, чтобы ты поклялся — ну поклянись, как если бы ты клялся у ног моего отца!
Я с трудом сдержался. Но все же сделал так, как хотелось Деваяни, и выдавил из себя слова клятвы.
Деваяни просияла. Не любовь была в ее глазах, а торжество. Торжество прекрасной женщины, гордой силой своей красоты, перед которой падает ниц мужчина.
Я потерпел сокрушительное поражение в моей первой любовной битве.
Слово свое я держал свято — не притрагивался к вину, и мы жили с Деваяни в мире и согласии.
Я хорошо помню эти дни. Собственно, дней я не помню. Конечно, были и дни — всплывало солнце и разлучало нас на целые четыре смены стражи. Дни были промежутками между ночами, когда Яяти неутомимо плыл и плыл по волнам блаженства, погружался в лотос, как росинка.
Я ненавидел утреннее щебетанье птиц в саду. Едва заслышав птичье пение, Деваяни поспешно поднималась, чтобы удалиться в свои покои.
— Они обезумели, эти птицы, — говорил я ей. — Луна их слепит своим сиянием, и птицам кажется, что встало солнце. На самом деле ночь еще длится.
Деваяни настаивала, я же пугал ее:
— Когда Урваси-небожительница оставила моего деда, он ушел скитаться по лесам. Смотри, как бы и я не убежал…
Я целовал ее еще и еще, но когда Деваяни отстранялась, я жаждал все новых поцелуев, как воды в жару.
А Деваяни нежно упрекала меня:
— Остановись… Нельзя же столько…
— Последний раз…
— Но это не последний…
— Ты выросла в обители и не знаешь арифметику любви. По этой арифметике всякий раз — последний, пусть даже дальше будет еще сотня или тысяча…
Воспоминания тускнеют в памяти, но эти… Не знаю почему, мне кажется, чем дальше их относит в прошлое, тем они ярче.
Ночи, танцуя, вступали в мою опочивальню, звенели звезды, как бубенчики на щиколотках танцовщицы, ночные запахи изливались кувшинами меда. Я пил и пил, но чем я больше пил, тем больше жаждал. А ночи, как спокойные озера, покачивали лотосы любви на темных водах…
Зачем пытаться рассказать об этом?
Считается, что неприлично открыто говорить о плотском счастье. Но почему? Мы мечтаем о вечном блаженстве для души, не смея даже заикнуться о блаженстве, которое рождается из единения мужчины и женщины. Разве оно постыдно? Оно недолговечно. Благоуханные воспоминания любви улетучиваются, лепестки осыпаются, и обнажаются острые шипы…
Я старался сотворить для нас с Деваяни отдельный мир… В том мире я не был сыном короля Нахуши и не нес на себе проклятья, а Деваяни не была дочерью могущественного святого. В том мире, если смерть призвала бы Яяти, Деваяни откликнулась бы на зов. Если вечность повлекла бы к себе Деваяни, Яяти вышел бы ей навстречу. В том мире Деваяни, не задумываясь, отвернулась бы от небес, если бы Яяти был обречен на муки ада, а соверши Деваяни страшнейшее из преступлений, все равно Яяти готов бы был сложить голову ради нее.
Такой была жизнь в моих мечтах…
Ей всякий цвет был к лицу. Как небо, которое красят любые облака, Деваяни была прекрасна во всем, что ни наденет. На ней и драгоценные украшения искрились ярче, и любая прическа ей шла. И Деваяни любила свою красоту. Она могла проводить долгие часы перед зеркалом, тщательно убирая себя. Мне это нравилось. Мне нравилось смотреть на нее перед зеркалом, но только с одним условием — наряженная и прекрасная Деваяни должна была быть неподалеку от меня. Днем тоже я этого хотел.
Хотел. Мое желание не угасало, но было во мне и другое чувство — нежная и чистая любовь. Как яростно ни обжигало солнце, не спадал и легкий ветерок.
Деваяни не верила этому. Возможно, ей казалось, что любят только женщины, мужчине же доступна одна лишь страсть. Моя августейшая супруга, наделенная совершенной красотой, любила собственное совершенство, как богу поклонялась ему, как храмовое изваяние убирала себя — а я здесь был ни при чем. Деваяни жила только собой и только для себя.