Когда его темные глаза встретились с моими, мне стало неуютно. Я почувствовала себя наивной, несмышленой девчонкой. Уверена, именно этого он и добивался. Я поспешно отдернула руку, попытавшись скрыть смущение.
— Какую картину вы дадите для… экзамена? — спросила я.
— Не знаю, может быть ту, которую вы разглядывали, когда я вошел?
— Прекрасно. Она больше других нуждается в реставрации.
Мы подошли к портрету.
— С картиной дурно обращались, — сказала я, почувствовав твердую почву под ногами. — Картина нестарая, ей не больше ста пятидесяти лет, но тем не менее…
— Это одна моя прародительница.
— Жаль, что с ней так обошлись.
— Очень жаль. Но во Франции были времена, когда таких, как она, подвергали куда более суровому обращению.
— Можно подумать, что картину держали под открытым небом. Потускнело даже платье, хотя ализарин — очень стойкая краска. При таком освещении трудно различить, какого цвета ожерелье у этой дамы. Видите, как потемнели камни? Впрочем, браслет и серьги тоже.
— Я скажу вам, какого они цвета. Зеленого. Это изумруды.
— После реставрации картина обретет свои первозданные краски. Яркое платье — такое, каким его наверняка задумал художник — и сверкающие изумруды.
— Интересно посмотреть, как вы воплотите свой замысел.
— Я начну без промедления.
— У вас есть все, что нужно?
— Для начала — да. Инструменты в комнате, я возьму их и сразу же примусь за работу.
— Хотите сказать, я вас задерживаю?
Я не отрицала. Он посторонился, и я с торжествующим видом вышла из галереи: чувствовала, что первая встреча с графом мне удалась.
Какое счастливое утро я провела за работой! Меня никто не отвлекал. Вернувшись с инструментами, я застала в галерее двоих слуг. Они как раз сняли картину со стены. Спросили, не нужно ли мне чего-нибудь. Я сказала, что в случае необходимости позвоню. Они посмотрели на меня с некоторым уважением и поспешили удалиться — с вестью о том, что граф позволил мне остаться.
Я надела поверх платья коричневый льняной халат. Смешно, но в нем я чувствовала себя настоящим специалистом.
Устроившись поудобнее, я стала изучать состояние картины. Во-первых, прежде чем снимать лак, надо было определить, насколько прочно краска держится на грунте. Во-вторых, создавалось впечатление, что цвета картины изменились не только от налета пыли, и в-третьих, по опыту я знала, что перед обработкой лака фолью полезно вымыть картину с мылом. Я долго размышляла в этом направлении и наконец решилась.
Когда в дверь постучала горничная, я удивилась. Оказывается, уже пришло время обедать. Я поела в своей комнате и, поскольку никогда не работала после обеда, выскользнула из замка и пошла к дому Бастидов. Мне показалось, что элементарная вежливость обязывает меня рассказать им о том, что произошло. Ведь они проявили ко мне столько интереса!
Старая дама сидела в кресле-качалке. При моем появлении она очень обрадовалась и посетовала на то, что дети на уроке у господина кюре, а Арман, Жан-Пьер и Габриелла работают. Они с удовольствием повидали бы меня, сказала она.
Я села рядом с ней.
— Я видела графа.
— Да, я слышала, что он вернулся.
— Мне надо отреставрировать одну картину. В случае успеха мне доверят остальные. Я уже начала работу, это портрет его прабабки. Дама в красном платье и в ожерелье, сейчас оно цвета грязи. Граф сказал, что оно изумрудное.
— Изумрудное, — повторила она. — Может быть, это изумруды замка Гайар?
— Фамильные драгоценности?
— Были… когда-то.
— А теперь?
— Утеряны. Кажется, во время революции.
— Тогда семья лишилась и замка?
— Не совсем. Мы далеко от Парижа, и здесь волнений было меньше, но замок разграбили.
— Однако он неплохо сохранился.
— Да. У нас есть одно предание. Когда туда ворвались революционеры… Вы видели часовню? Она в самой старой части замка. Вы, наверное, заметили, что над входной дверью проломлена кирпичная кладка. Некогда там стояла статуя святой Женевьевы. Так вот, революционеры хотели осквернить часовню. К счастью для Гайара, сначала они попытались сбросить святую Женевьеву, а к тому времени многие из них уже побывали в винных погребах замка. Статуя оказалась тяжелее, чем они думали. Она рухнула прямо на них. Это было воспринято как знамение. Потом говорили, что святая Женевьева спасла Гайар.
— Женевьеву назвали в честь нее?
— У них в роду всех девочек называли Женевьевами. Графа тогда отправили на гильотину, но нашлись люди, которые позаботились о его сыне, еще ребенке. Со временем он вернулся в замок. Мы, Бастиды, любим об этом рассказывать. Мы были за народ — за свободу, равенство и братство, против аристократов, — но взяли маленького графа к себе, вот в этот дом и ухаживали за малышом, пока все не кончилось.
— Выходит, корни ваших семей тесно переплетены.
— Очень тесно.
— А нынешний граф… вы дружите?
— Де ла Тали никогда не были друзьями Бастидов, — сказала она гордо. — Только патронами. Они не переменились… и мы тоже.
Она сменила тему разговора. Вскоре я попрощалась и вернулась в замок. Мне не терпелось продолжить работу.
Днем в галерею пришла горничная. Она сказала, что Его Светлость будет рад, если сегодня вечером я разделю с ним трапезу. Ужинают они в восемь, общество соберется небольшое, так что спуститься надо в одну из малых столовых. Горничная сообщила, что зайдет за мной без пяти восемь.
Это предложение меня сбило с толку, и я больше не могла работать. Горничная обращалась ко мне очень почтительно, что можно было растолковать следующим образом: мне не просто позволили реставрировать картины Его Светлости, а удостоили гораздо большей чести — ужинать в его обществе.
Итак, что наденем? У меня было три подобающих случаю платья, но ни одного нового. Одно — коричневого шелка с кружевами кофейного цвета, второе — очень строгое, из черного бархата с белым гофрированным воротником под горлышко, а третье — серое, хлопчатобумажное с шелковой бледно-лиловой нашивкой. Не раздумывая, я остановилась на черном бархате.
Не люблю работать при искусственном освещении. Когда начало смеркаться, я пошла к себе. Вынула платье и стала его рассматривать. Бархат, по счастью, не вытерся, но покрой не из модных. Я приложила платье к себе и взглянула в зеркало. На щеках легкий румянец, глаза из-за черного бархата кажутся совсем темными, а из пучка выбилась прядь волос. Недовольная, отложила платье и стала поправлять прическу. Вдруг в дверь постучали.
Вошла мадемуазель Дюбуа. Кинув на меня недоверчивый взгляд, она произнесла с запинкой:
— Мадемуазель Лосон, это правда, что вас пригласили ужинать с семьей?
— Да. А вас это удивляет?
— Меня никогда не приглашали.
Ничего странного, подумала я.
— Наверное, они хотят поговорить о картинах. За столом как-то проще.
— «Они» — это граф и его кузен?
— Да, полагаю.
— Мне кажется, вас следует предупредить. У графа дурная репутация в том, что касается женщин.
Я внимательно посмотрела на нее.
— Едва ли он смотрит на меня как на женщину, — резко бросила я. — Я здесь, чтобы реставрировать его картины.
— Он довольно черствый мужчина, и все же, многие считают его неотразимым.
— Дорогая мадемуазель Дюбуа, я еще ни разу в жизни не встречала неотразимых мужчин. А начинать в моем возрасте уже поздновато.
— Вы еще не старая!
Не старая! Уж не думает ли она, что мне тридцать?
Она заметила мою досаду и заискивающе пролепетала:
— Ах, здесь очень жалеют его несчастную супругу… Разве не страшно ей было жить под одной крышей с таким человеком?
— Но нам-то с вами, полагаю, можно ничего не опасаться, — сказала я.
Она приблизилась ко мне.
— Когда он в замке, я по ночам запираю дверь. Советую вам последовать моему примеру. Сегодня вечером нельзя терять бдительности. Вдруг захочет поразвлечься с кем-нибудь, а? Кто знает?
— Хорошо, я буду осторожной, — сказала я, чтобы отделаться от нее.