— Вот этот. Язычок залез, а обратно не выскакивает. Что там случилось? Я не понимаю. Вы, мужчины, в этом лучше разбираетесь.
Польщенный, что его, совсем как взрослого, назвали мужчиной, Андрей баском проговорил:
— Посмотрим.
Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы безошибочно определить.
— Замок в порядке. Только заржавел немного. Смазать — и все. — Он сходил домой, принес в пипетке машинного масла, и вскоре замок действовал как новенький.
— Вот спасибо! — обрадовалась Евгения Константиновна. — А то завтра ехать, а чемодан не годится.
— Вы уезжаете? — с грустью спросил он.
— Да, в Ялту. К морю. Ах, море, море!
— Вы одна едете?
— Пока одна. Прелесть! Свободна, как птица! Павел Кондратьевич недели на две задержится. Дела у него. К тому же на днях должна приехать его мать. Вероятно, порядочная музейная древность. Семьдесят два года. Представляю, что за развалина. Пусть уж без меня тут принимает, хозяйничает…
Последние слова Евгения Константиновна проговорила из другой комнаты. Через минуту она снова появилась, но не в халате, а в голубом открытом платье. Встав перед зеркалом, спросила:
— Как тебе нравится мое новое платье? Верно, хорошее?
Андрей с восторгом смотрел на нее. Маленькая, тонкая, в красных туфельках с каблучками, как гвоздики, она была похожа на картинку из журнала мод, что лежал на столе, возле вазы с желтыми абрикосами.
— Красивое, — не скрывая восхищения, произнес Андрей и, решившись, добавил: — Вы вообще очень красивая.
— Правда? — так и расцвела Евгения Константиновна чудесной улыбкой. — Что ж, спасибо. Приятно слышать… Угощайся, Андрюша, абрикосами. — Она повернулась чуть боком, вскинула голову и положила руки на пояс. — Очень удачное вышло платье. Наконец-то вышло то, что я хотела… Да, — вдруг сказала она, — что это у вас вчера за шум такой был?
Андрей смутился, помрачнел…
— С Фимкой мы подрались… А отец и мать его уж сразу пришли жаловаться.
— Ну, Андрюша, — с укором сказала Евгения Константиновна, поправляя локоны, — зачем же драться? Это некрасиво…
Вот какой она человек: вроде бы и ругает его, а ему все равно приятно. Андрей сидел на тахте, застеленной ковром, ел сочные абрикосы, и так ему было хорошо — до вечера бы не уходил. Да, жалко будет переезжать в интернат, расставаться с Евгенией Константиновной.
— А вы когда вернетесь? — спросил он.
— Видимо, месяца через полтора. Сейчас на юге чудесно!
— Значит, меня здесь уже не будет, — грустно сказал он.
— Это почему же?
— Мать хочет, чтобы я в интернат поступил.
Евгения Константиновна даже отвернулась от зеркала.
— Как в интернат?
— Ну, чтобы совсем, значит, жил там.
Она подняла плечи:
— Ну, нет, этого я решительно не в состоянии понять. Не имея достаточных средств к существованию, взять на воспитание ребенка, лишить его радостного детства, а затем спихнуть куда-то, спихнуть в чужие руки! Нет! Не понимаю таких женщин!
Другим часы покупают…
Сначала все шло хорошо. Ирина Федоровна побывала в школе-интернате, разузнала, что нужно. Она уже отдала заявление, документы. Оставалось только получить в поликлинике нужные справки. И вот тут-то, неизвестно почему, Андрей встал на дыбы. Ирина Федоровна не могла понять, в чем дело. Еще вчера он спокойно слушал об интернате, а тут вдруг уперся: «Не пойду, и все! Мне и дома неплохо».
Напрасно она уговаривала его и объясняла, что там хорошо и весело, что интернат находится в живописном месте города — в конце улицы Тургенева. Что там есть сад и пруд, заканчивается строительство нового общежития. Что по субботам, с вечера, он будет приходить на все воскресенье домой. Ничто на Андрея не действовало — не пойду, и все!
— Почему ты не хочешь? Почему? — настойчиво допытывалась она.
И он вдруг брякнул:
— Конечно! Рада спихнуть меня…
Она ужаснулась, крикнула не помня себя:
— Да ты что говоришь, свиненок! Соображай!..
А он совсем разошелся:
— И вообще, нечего было брать меня! Другие бы взяли. Может, и отец и мать были бы. А то, действительно, радостное детство! Другим часы покупают, велосипеды, а мне что?.. Теперь рада спихнуть…
На такие слова и не ответишь, не скажешь ничего. Ирина Федоровна отвернулась, слезы застилали ей глаза. За весь вечер больше не сказала Андрею ни слова, не посмотрела в его сторону. Ночью долго не могла заснуть, плакала.
На другой день было воскресенье. И снова она ходила как в воду опущенная. Работа валилась из рук. Если бы не Нинка, не спускавшая с нее испуганного, жалобного взгляда, она бы, наверно, и днем плакала.