Кончилась война, а у меня никого, ничего, пусто. Была семья, и нет. Новую заводить поздно. И надумала я сыночка взять на воспитание. Поговорила где нужно, дали мне адрес Дома ребенка. Прихожу. Хорошая заведующая, очень душевная женщина. Поплакала я у нее, рассказала про свою жизнь. «Не уберегла, говорю, детей. Ни Оленьку, ни Андрюшу». А заведующая и говорит: «А у нас есть Андрюша, круглый сирота. Только плохонький он. Воспаление легких перенес». — «Дайте, говорю, мне его. Вместо сына будет». — «Да посмотрите сначала». Принесли, показали. Маленький, худой, страшненький. Как только в нем душа держалась!
Оформила документы, все как полагается. Дали ему мою фамилию. Принесла домой. Соседи сбежались. «Ну и красавчика, говорят, выбрала». А я никого не слушаю — только бы здоров был. А какое в нем здоровье! Не прошло и недели — заболел. И так сразу схватило: задыхается, весь горит, головку не держит. Положили в больницу. Сама не отхожу от него. А ему все хуже. Вижу — кончается ребенок. И врачи предупредили: вряд ли выживет. «Подождем, говорят, до завтра». Что делать? Достала стаканчик меду. Стала поить его. Разожму зубики да ложечкой и покапаю. Потом кое-как теплого молочка влила. И, знаете, ожил. А потом и беды с ним не знала. В рост хорошо пошел, лицом выправился. Как в школу начал ходить, — неплохо учился. И меня слушался. Конечно, и пошалит, бывало, не без этого. Да то все ничего. И продолжалось так, пока не сказали ему, что неродной он мне.
— Да кто же мог сказать? — с негодованием воскликнула Раиса Павловна.
— Нашелся недобрый человек, — печально проговорила Ирина Федоровна. Затем, перебирая Нинкины рисунки, она ласково сказала: — Одна у меня теперь утеха — Ниночка. На Андрюшу надежды нет. Совсем отошел от меня. Недавно заявил: для чего, вообще, взяла его на воспитание. Другим, мол, часы, велосипеды покупают.
— Неужели так и сказал?
— Да, — вздохнула Ирина Федоровна. — Сильно он этими часами обидел меня. Все-таки трое нас. Одеться, обуться надо. А на них, сами, знаете, будто горит все. Месяц минул — ботинки покупай, еще месяц — вторые. Кушают они у меня сытно, вдоволь, в этом не отказываю. Ну, а откуда на часы возьму? Ведь не тысячи получаю. Хоть и не скажу, что обижены заработком. Не меньше молодых зарабатываю. А они, молодые, — шустрые, быстрые.
Лицо Ирины Федоровны прояснилось. Она улыбнулась, и Раиса Павловна увидела, какие у нее добрые и теплые глаза.
— Беда с этими девчатами! Они меня все на участке называют мамой. И верно. В матери гожусь им. Молоденькие! В апреле постановили они бороться за звание бригады коммунистического труда. Ну, обязательства всякие взяли — учиться, значит, всем, нормы перевыполнять, в быту вести себя как полагается, с недостатками бороться. Я и говорю: «Меня-то не считайте. Всю песню вам испорчу. Поздно уж мне бороться, на пенсию скоро». Куда там! И слушать не хотят. «Вы наша мама и будете всегда с нами». Ну и таскают меня всюду. Недавно в театре с ними была. Теперь хотят на выставку картин, повести.
Вспомнив что-то, Ирина Федоровна засмеялась:
— А во вторник, смотрю, фабричного фотографа ко мне ведут. «Снимите, говорят, ее, чтобы в полной красе была! Сколько, мол, лет может то желтое страшилище висеть на Доске почета!» Это верно: лет десять висит моя карточка. Пожелтела. Уж вертел меня фотограф, вертел, но снял на совесть. Сам остался доволен. Мне три карточки подарил.
Ирина Федоровна достала из комода фотографии. Снята она была чуть в профиль и улыбалась молодо, хорошо.
Еще поговорили. Воспитательница рассказала, как Андрей привыкает к интернату, как ведет себя, учится. Потом стала прощаться. Уже в передней сказала:
— А вы не могли бы, Ирина Федоровна, дать мне на несколько дней свою, фотографию? Я возвращу.
— Да зачем она?
— Я… потом скажу, — немного таинственно, с обычной веселой улыбкой ответила Раиса Павловна.
— Что ж, пожалуйста, — сказала Ирина Федоровна и, взяв со стола карточку, протянула ее воспитательнице.
По приказу Зубея
Уже четвертый раз, проходя мимо будки телефона-автомата, Андрей принимался считать шаги. От будки до гранитной урны, похожей на большую вазу, трижды выходило одинаково — сто восемнадцать шагов. На этот раз получилось меньше — сто шестнадцать. Может, со счета сбился, а может, оттого не досчитался двух шагов, что начал нервничать, шагать быстрее и шире… Сколько еще ждать? Наверно, не меньше часа прошло… Стараясь не торопиться, двинулся обратно. Десять, двадцать, сорок шагов… сто… Что-то говоря в телефонную трубку, радостно улыбается девушка в голубом берете. Встретился мальчишка — нес банку с красными рыбками. Проковылял сгорбленный старик с палкой.