— О! — догадалась француженка, — Фабрик. Делает костюм… фасон… Это хорошо. Очень хорошо.
Потом она опять взглянула на портрет и добавила:
— Твой мама — наш салют! Понимаешь? Французкий люди — салют.
— Да, да, — ответил Андрей. — Передать от вас привет. Понимаю.
Я помогу тебе
Андрей со счета сбился — сколько этих приветов передавать матери. От французских учителей — раз, от директора — два, от англичанки — три. А когда в субботу собрался идти домой, то об этом же просили и Леонид Данилович, и Раиса Павловна, и Светлана. Еще — Олег, Дима, Кравчук, Гусева… Всех не упомнишь…
С чувством радостного нетерпения и какой-то озабоченности подходил на этот раз Андрей к родному дому. Как теперь смотреть на мать? Раньше все было просто: «Принеси!», «Хочу есть!», «Дай на кино!» О матери как-то и не думал. А если и думал, то больше о том, как бы похитрей соврать, почему едва не ночью явился из школы. Или беспокоился, чтобы не услышала запаха водки или табака. А теперь?.. Теперь иначе должно быть…
Взбежав на четвертый этаж, Андрей постучал в дверь. Открыла мать. Такая же, как всегда: ласковая и немного суетливая, в своей ситцевой косынке. И все же она была другая. Или только казалась ему другой?
— Ты что так смотришь, Андрюша? — чуть удивленно спросила Ирина Федоровна. — Проходи. Мы ждем тебя.
Он проговорил, волнуясь:
— Здравствуй… — Хотел добавить «мама», но язык не послушался. Сколько времени не называет ее этим словом. Как-то разучился и в последние годы привык обходиться без этого теплого, хорошего слова — «мама».
Андрей разделся, прошел в комнату, поднял на руки Нинку, которая по обыкновению лезла целоваться.
За чаем Нинка, как всегда, трещала о своих новостях, хвастала, какие выучила стихотворения к празднику Октября, и, выйдя на середину комнаты, громким голосом декламировала их. Андрей же посматривал на мать, и как-то не верилось ему — неужели это ее портрет висит в школе? Да, надо же сказать о портрете, о том, сколько ей приветов напередавали. И попросить рассказать о себе, о том Андрее, убитом бомбой. «Ты жизнью обязан», — повторял он слова Сергея Ивановича и, волнуясь, никак не мог начать разговор.
Когда Ирина Федоровна сказала Нинке, что, может быть, хватит тараторить, она просто рта не дает Андрюше раскрыть, — он неловко проговорил:
— Выставку у нас в школе открыли. Диаграммы всякие о семилетке, портреты героев труда. Там и твой портрет.
— Да ты что! — испугалась Ирина Федоровна. — Мой портрет? Это для чего же?
— Твой. Сам видел! Там еще написано, что ты в бригаде коммунистического труда.
— Это-то правильно. В конце прошлого месяца присвоили нам звание.
— А я и не знал. Ты мне ничего не рассказывала.
— Так что ж, Андрюша, рассказывать, — вздохнула Ирина Федоровна. — Ты не особенно интересуешься. Сам никогда ни о чем не спросишь. Ну, а к слову как-то не пришлось.
— И еще приветы тебе передавали. От директора, воспитателей, ребят. И от французов тоже.
— От французов? — удивилась мать.
— Делегация к нам приходила. Ну, директор показал твой портрет. А они, значит, привет передали. Сказали, что от французских людей.
— Смотри-ка! — развела руками Ирина Федоровна. — Даже от французов. Вот до чего дожила!
— А знаешь, как о тебе директор сказал? — не удержался Андрей. — Он сказал, что твоя жизнь — подвиг. Так и сказал. Это потому, что ты детей в войну потеряла и мужа. А потом нас взяла на воспитание. Расскажи об этом, а?
Ирина Федоровна вздохнула:
— Это рассказ не короткий. Устанете слушать.
— Все равно. Расскажи, расскажи! — потребовала Нинка, усаживаясь матери на колени и звонко целуя ее в щеку.
— Хоть чай бы допила, стрекоза, — улыбнулась Ирина Федоровна. Обняв Нинку, она сказала: — Ну, если хотите, так слушайте…
Она рассказывала тихо, спокойно, лишь по временам слегка запинаясь. А в широко раскрытых глазах Нинки, устремленных на мать, то и дело показывались слезы. Она всхлипывала и теснее прижималась к матери. Андрей тоже не сводил с ее лица сухих, блестящих глаз. И были минуты — он задыхался: к горлу подступал комок. Огромное чувство жалости, благодарности и любви охватило его. Но что он может сказать ей, чем отблагодарить? И вдруг обожгла страшная мысль — что будет с матерью, если она узнает о Зубее, о футболистах, о ключах?..
Заканчивая свой рассказ, Ирина Федоровна мельком взглянула на сына. Он сидел, низко опустив голову, и крутил в руках чайную ложечку.