Выключив станок, Андрей набросил на плечи пальто и вместе с Димой выскочил из мастерской.
По дороге Дима рассказывал:
— Целых тринадцать рублей украли! Ему мать дала, чтобы за интернат уплатил. А у него украли. Плачет.
— Когда это случилось?
— Говорят, сегодня. В книге лежали, а книга — в тумбочке. Вчера отдать не успел, а сейчас посмотрел — нет денег. Кинга на месте, а деньги пропали…
Когда Дима и Андрей вошли в класс, там уже все рыли в сборе. Ребята сидели притихшие, не разговаривали, пугливо посматривали на Кузовкина, который, заложив руки за спину, шагал от окна к двери и обратно.
Лерчик Орешкин сидел на своем месте. Глаза у него были красные, заплаканные.
— Ну, — спросил воспитатель, — все собрались?
— Теперь все, — сказал Дима. — Королев в мастерской был.
Кузовкин подошел к столу, оперся о него руками.
Мальчики, все шестнадцать человек, с застывшими в тревоге и ожидании лицами, сидели перед ним. Леонид Данилович молчал, внимательно вглядываясь в лица. Но не во все лица. Он уже достаточно знал о каждом из ребят, чтобы подозревать в краже всех.
— Так что? — наконец проговорил Кузовкин. — Будем выступать, произносить гневные речи? А виноватый будет сидеть среди нас и думать про себя: «Поговорите. Я терпеливый». Как в басне Крылова: «А Васька слушает да ест». Так, что ли?
На партах настороженно молчали.
— А может быть, нам, действительно, как предлагал тогда Шашаев, поискать у каждого в карманах? Митя, как ты считаешь?
Митяй медлил с ответом всего какую-то секунду, не больше:
— Конечно, Леонид Данилович. Обыскать, и все. Чтобы не думали на каждого.
— Согласен. Так, может, с тебя и начнем? — неожиданно проговорил Кузовкин и направился к последней парте. — Не возражаешь?
Ребятам показалось, что Митяй опять на секунду, всего на секунду, задержался с ответом. Но их подозрение тотчас рассеялось, когда он спокойным и равнодушным голосом сказал:
— Как хотите. С меня так с меня.
Сказав это, он полез в карман брюк, достал носовой платок, расческу и для пущей убедительности вывернул карман наружу. В других карманах у него оказались двадцатикопеечная монета, кусочек бечевки, синенький, использованный билет в кино, шарик, пробка. Все эти вещи, такие обыкновенные, безобидные, он не спеша раскладывал на парте, и ребятам было немножко неудобно за воспитателя, который подвергает их товарища этому унизительному обыску. И самому Кузовкину это было неприятно. Чтобы как-то разрядить неловкую, тягостную тишину, он спросил:
— А пробку-то зачем? Откуда она?
Митяй почесал рыжий затылок и охотно сказал:
— На улице валялась. Я и взял. Для поплавка пригодится. Может, в нашем пруду рыба заведется…
Ребята заулыбались и с облегчением подумали: «Напрасно старший подозревает Митяя».
Однако воспитатель почему-то медлил.
— Ну, а еще? — спросил он.
— Что еще? — Митяй посерьезнел. — У меня карманов больше нет. Все.
— А в ботинках?
— Что в ботинках?
— Что у тебя, спрашиваю, в ботинках? — сердясь, сказал Кузовкин.
— Ничего нет. — Митяй развел руками. — Ноги в ботинках.
— Шашаев! — резко сказал воспитатель. — Сними ботинки!
Нагнувшись, Митяй долго развязывал шнурок. Стаскивая с ноги ботинок, обиженно проговорил:
— Вот, смотрите. Пожалуйста.
— Сними второй!
— Пожалуйста. — И Митяй протянул воспитателю второй ботинок. При этом у него был такой обиженный и несчастный вид, что ребятам вконец стало жалко Митяя.
Кузовкин нагнулся и вдруг громко сказал:
— А это что? — Сдернув с ноги Митяя носок, повторил: — Что это такое, спрашиваю? — и поднял руку.
Все ахнули: в руке воспитатель держал синенькую пятирублевку.
— Орешкин, сколько у тебя было денег?
— Тринадцать рублей, — едва слышно ответил Лерчик.
— Правильно, — пересчитав деньги, сказал Кузовкин.
Вечером состоялось срочное заседание совета пионерской дружины и совета коллектива. Было единогласно решено — из пионеров Шашаева исключить. А в интернате после долгих и жарких споров его все же оставили. Во-первых, снова выступил директор и сказал, что для дружного коллектива интерната будет делом чести — вывести Шашаева на правильную дорогу. Во-вторых, просто пожалели Митяя. Он при всех по-настоящему раскаялся, стал рассказывать о своей жизни. Нелегкая оказалась она у него. Жил когда-то в пригородном селе с отцом и матерью. Имели свой дом, сад. Отец страшно пил, с матерью не ладил. С малых лет только и слышал Митя ссоры да брань. Но обо всем забывал он и почти не появлялся дома, когда наступала весна, зацветали яблони и вишни. И спал в саду, в маленьком шалашике, в обнимку с Барином — дворовым псом. Мать рано умерла, а отец продал дом, переселился в город к сестре, но скоро окончательно спился и умер. У тетки Митяю пришлось не сладко. Она была жадная и злая. Кормила его впроголодь, одевала в тряпье. Тогда-то вечно голодный Митяй и научился воровать. Таскал на базаре у зазевавшихся торговок зелень и яйца, спекулировал билетами в кино. Для дворовых мальчишек он стал настоящей грозой и не лупил только тех, кто аккуратно выплачивал ему дань деньгами и бутербродами.