Какое-то время я сомневался, а потом увидел кошель возле Гнута. Взял я кошель – а на нем имя бурмистрова сыночка вышито, и все это заляпано ссохшейся кровью. Тут уж никаких сомнений не осталось.
– Самый настоящий упырь! – прошептал я.
– Раз так, то ты прекрасно знаешь, в чем твой долг. А мне настало время удалиться, – ответил Момыль и направился к выходу.
Если Гнут встанет, я с ним никак не слажу – упыри ведь очень сильные. А солнце было уже на самом закате.
Сбегал за молотком, прихватил кол и, не раздумывая, вколотил его старику в сердце. Показалось, Гнут при этом выдохнул как будто с облегчением. Я быстрее за пилу взялся и мигом голову отделил.
Вот и кончено дело.
Посидел немного в тишине, пока руки трястись не перестали. Смотрю, вроде бы ничего страшного и не случилось. Даже наоборот, все разыгралось, как нельзя лучше. Во-первых, бурмистров приказ я выполнил, значит, из города уходить не надо. Во-вторых, старый Гнут мертв, и можно его дело в свои руки забирать.
Направился я к бурмистру. Тот выслушал рассказ, собрал людей и поспешил к бывшему дому Гнута. Когда увидел он кошель, разрыдался и начал во все стороны кулаками грозить. Потом его отпустило немного. Он поблагодарил меня и спросил, какую бы мне хотелось получить награду.
Я пожелал, чтобы бывший дом Гнута город на меня переписал. Бурмистр на это согласился и даже несколько монет из того самого кошеля мне добавил.
– Деньги за то, что ты вот эту гадость, – бурмистр показал на тело Гнута, – завтра же утром спалишь без остатка.
Монет, что мне дали, как раз оказалось впритык на дрова.
Бурмистр с людьми удалились, а я стал ждать утра. От нечего делать листал Гнутовы книжки. Как раз мне в руки попалась та, что про Горацио, которого и Момыль, и Гнут поминали. То есть, в этой книге еще много про кого было, но все они с изъяном в голове. Один Горацио – нормальный человек.
Зачитался я книжкой и забыл, что рядом разделанный упырь. За окошком побелело. Пошел Гнута жечь. Сложил на заднем дворе костер, отволок туда туловище и вернулся за головой. Поднял ее, и тут что-то на пол попадало. Смотрю, а это две вставные челюсти. Раздвинул Гнуту губы – ну так и есть. Он же беззубый! А разве упыри без зубов бывают?
Вот тогда меня и взяло первое сомнение.
Пока костер разжигал, продолжал я в голове это сомнение крутить и вот что еще припомнил. Кол-то в сердце Гнута совсем без крови зашел. А с упырем, который сытый, кажется, иначе должно быть.
Ну да сомневаться-то в чем угодно можно, если бы не кошель.
Но зачем бы Гнуту кошель брать, если он при жизни деньги не высоко ценил? А если он не брал, то…
Костер горел, чадило паленое мясо, а я все думал и додумался много до чего. Кто все время по ночам шастает, а днем его и не увидишь? У кого деньги появлялись аккуратно после того, как на дороге какого-нибудь бедолагу загрызут и ограбят? И кто, в конце концов, мог подбросить кошель Гнуту? Кто добился того, чтобы я его в дом позвал? Ведь известно, что упыри в человеческое жилье без приглашения зайти не могут. А после этого как раз и помер Гнут.
Начал я ходить по городу, приглядываться. Так и выследил, куда Момыль отправляется спать. Не на заброшенную мельницу, конечно. Тут Момыль все наврал.
Есть в лесу одно место. Стоит там старый дуб, а на ветке того дуба привязан обрывок гнилой веревки. Как раз под ним куча веток, листвы и рыхлой земли накидана. Вот в этой куче Момыль и хоронился на день.
Дождался я, пока солнце высоко встанет, вооружился, как положено. Подхожу к той куче, а из-за дерева вдруг появляется Момыль. Сильно я перепугался.
– Ты чего? – спрашиваю и кол перед собой выставляю, хотя понятно: от бодрствующего упыря так не защитишься.
– Чего не спишь, хотел спросить ты? – ухмыляется Момыль. – Так это потому, что ждал тебя.
– Но вы должны…
Момыль только головой покачал.
– Коль дети дня способны до рассвета кутить, то почему сынам полуночи нельзя урвать у солнца час-другой, чтобы встретить дорогого гостя?
Смотрю, хоть Момыль и бодрится, но все равно в тени держится. От солнца ему не по себе. Но если у него хотя бы четверть обычной силы есть, он, конечно, шею мне свернет, как куренку.
– Напрасен страх твой, – говорит Момыль доброжелательно. – Коль я б желал убить тебя, то сколько уж возможностей к тому имел и не воспользовался ими. Даже дикий зверь – и тот не нападает на себе подобных.
– Почему вдруг я тебе уподобился? Ты-то – упырь, а я – человек.
– Ну, это до поры. Ты знаешь, в наше братство есть разные возможности попасть. А иные с первого же дня в себе несут печать перерождения. У тебя в груди я это семя ясно вижу. Значит, ты один из нас, пусть не сейчас, но сразу после смерти.
Запутал меня Момыль. Что же получается, по его словам, я, как умру, сделаюсь упырем?
А Момыль продолжает:
– Я, право, навредить тебе ни словом, ни поступком не желаю. Совсем напротив, я как раз тебя от гибели и спас.
– Это когда же?
– Когда старый пройдоха пытался ядом извести тебя. Не просто ж было затолкать кусок того отравленного мяса в его нутро, наполненное ложью. Но каждый получает по поступкам, и что готовил сам, то сам съедает.
Вот, оказывается, отчего умер старый Гнут. Приготовленный для меня гусь был с ядом, а Момыль пробрался в дом и заставил старика…
– Но зачем Гнуту все это?!
– Тут секрета нет. Старик стремился обрести бессмертье и ночи напролет корпел над древними запретными трудами, чтоб получить заветный эликсир. Он близок к цели был. В решающий момент ему был нужен лишь последний компонент: живая кровь из умершего сердца. Моя ему как раз бы подошла. И он мечтал заполучить ее любой ценой, но в планах каверзных тут вышел сбой. Тогда другим путем пошел старик, в обход, нельзя раз напрямик. Он знал, что ты рожден с печатью посмертной жизни, потому решил ускорить ход событий, убить тебя, а после смерти убить опять, чтоб твоей кровью напитать дурное зелье.
– Послушал я рассказ твой весь, и…
Тьфу ты, черт! Вот и я момылевским языком заговорил.
На самом деле я не знал, что сказать. Вроде это было похоже на правду, а вроде и нет.
– Так что ж, условимся продолжить нашу дружбу к взаимной выгоде? – спрашивает Момыль и протягивает мне руку. – Ведь и для дела твоего не будет лучше ничего, чем я. Охотника народ не слишком ценит, когда поблизости голодного нет зверя. Получишь ты монет тем больше, чем больше подозрительных смертей произойдет. И это выгодный расчет.
Момыль говорил разумно. В самом деле, когда время от времени задерут какого-нибудь крестьянина, заказов сразу прибавляется.
Я пожал холодную ладонь, хотя и опасался касаться упыря. Так мы и разошлись.
Следующие ночи я спал в бывшем отцовским доме, пока городские власти еще не успели принять его во владение. Там Момыль не мог меня достать после заката, потому что туда его никто не приглашал. Переждал я какое-то время, потом вновь явился к куче Момыля в самый полдень, раскопал его спящее тело и всадил в сердце кол.
Я сделал так, чтобы Момыль меня раньше не прикончил. Ведь между мертвыми и живыми договоры не действуют, а зачем упырю кто-то, осведомленный о его похождениях? В тот день Момыль меня не убил, потому что светило солнце, и он не имел полной силы. А кто поручится за то, что произойдет ночью? Что же мне, так и трястись от страха после каждого заката?
Когда с Момылем было покончено, я обнаружил у него за пазухой перчатку, расшитую вензельками, крендельками и птичками. Такую же, как мне отец передал. Как это Момыль смог подобрать ее из реки? Или же это другая перчатка? У меня вроде была правая, а это – левая. Или меня память подводит? Ну так теперь не проверишь.
Сжег я перчатку вместе с Момылем, а после стал жить вполне хорошо, занимаясь своим делом.
Однако слова Момыля о лежащей на мне печати посмертной жизни не выходили из головы. Я копался в книжках Гнута и в самых старых из них смог отыскать кое-что на этот счет. Там говорилось, что бывают такие люди, которые с самого рождения уже немного упыри, а после смерти делаются ими совсем. Обычно появляются они на свет уже с зубами, требуют много пищи, и матери их при родах умирают. Есть мнение, что такие люди происходят от связи женщины с упырем.