Я пожал плечами и погрузился в созерцание ободка кофейной пенки в чашке. Поверхность напитка отражала мой глаз, и мне показалось, что это глаз испуганного человека.
Через неделю Стёпина квартира вернулась к своему привычному состоянию. Правда, не стало комода, кухонного стола и двух из трех табуретов. Степан рассудил, что кушать можно и за рабочим столом, а одежда неплохо вписывается в интерьер сваленной в кучу на диване: так спать мягче.
Сам хозяин квартиры восседал за столом абсолютно голый, опираясь на широко расставленные локти и зарывшись пальцами в вихры, очень поседевшие за последние недели. На экране ноутбука белел пустой лист. Я остановился за спиной друга в растерянности. Невозможно было определить, идет сейчас творческий процесс, или он уже завершен, однако плодов не принес, и автор пребывает в расстроенных чувствах по этому поводу.
Вдруг Стёпа резко выпрямился, занес кисти над клавишами, замер на несколько секунд и затем принялся колотить по кнопкам с неистовой силой и огромной скоростью. Текст вырастал быстро, Степан не расставлял знаки препинания и не выделял абзацы. Он то и дело встряхивал головой, нагибался чуть ли не вплотную к экрану, отдалялся от него на длину вытянутых рук, передергивал плечами и что-то бормотал себе под нос. Все тело его вибрировало, словно стиральная машина на высоких оборотах. Когда страница заполнилась текстом, Стёпа остановился. Наклонился к экрану, забегал глазами по строчкам, водя головой слева направо. Его спина изогнулась дугой, задрожала. Степан схватил мышку, выделил весь набранный текст и с треском лупанул по кнопке Delete.
– Твою же мать, – тщательно выговаривая каждое слово, сказал он. – Ничего не выходит, брат.
Я кашлянул.
– Не думал, что ты слышал, как я вошел.
– Да тебя еще из подъезда слышно. Топаешь, как слон. На хрена так топать?
Я промолчал.
– Все отвлекает, – сквозь зубы выдавил Стёпа. – Каждый долбанный звук. Вроде бы вот-вот поймаю мысль, начну записывать, но хрен там! Какая-нибудь гадина под окном начинает орать.
Друг вскочил, метнулся на кухню и вернулся с чайником в руке. Отхлебнул из носика воды.
– Петрович, у тебя ключ на восемнадцать есть? – писклявым голосом передразнил Степан неизвестного нарушителя спокойствия. – Подойди к Петровичу и тихо спроси, я так считаю. Да ведь? Как по-твоему?
Я пожал плечами и, сдвинув чуть в сторону гору вещей, присел на край дивана. Под руку попалось что-то твердое. Из-под вороха одежды выглядывал корешок книги синего цвета. Название затерлось, и разобрать его было трудно.
Стёпа обхватил губами носик чайника и сделал несколько больших глотков, затем помусолил что-то во рту и сплюнул на пол.
– А ты чего вообще приперся? – задал он вопрос, которого я, по правде говоря, уже ждал. – Зачем ты вообще так часто приходишь? И без приглашения. Я тебя звал?
– Да ты вроде бы раньше не против был, чтобы я иногда приходил, – ответил я, прекрасно понимая, что за любыми моими словами может последовать буря. – Но я уйду сейчас. Просто хотел убедиться, что ты в порядке. Только не пойму, почему ты голый. Одежды-то, вон, целый ворох.
– Она мешает, – отмахнулся Степан. – Все мешает, все сковывает. Свободы нет. Свободы нет! Понимаешь? А! – Он вскинул руки к потолку. – Ты меня не понимаешь! Никогда не понимал! Никто не понимает!
Стёпа принялся стряхивать с себя невидимые крошки, замахал руками, словно снимая с головы налипшую на волосы паутину, затем стал царапать себя ногтями, оставляя на коже ярко-розовые следы.
Вдруг он заревел, как раненый медведь, заметался по комнате, ринулся в ванную. Послышался шум льющейся воды. Степан выскочил в комнату, с облепивших лоб волос текли струи.
– Все, – сказал он, отплевываясь. – Все гениальное рождается в муках, в страшных муках. Кошмарными жертвами оборачиваются все шедевры своим создателям. Я это давно понял. Я давно понял, но жертвовать не хотел ничего. Да и нечего мне…
Стёпины колени задрожали, и он, рыща вокруг себя руками в поисках опоры, опустился на табурет. Я осторожно поднялся и на цыпочках направился к выходу.
– Ты не понимаешь, – едва слышно проговорил мой друг, все ниже сгибаясь под тяжестью непомерного груза.
Я замер, но, когда понял, что Степан впал в ступор и ушел бродить по своим личным коридорам душевных мук, неслышно выскользнул за дверь.
До конца дня я не находил себе места. Кризисы у Степана случались, но до такой степени не доходило никогда. Чтобы распродать имущество, выгнать меня, не уметь найти слов для рассказа – все это не укладывалось в голове.
Я выпил три чашки кофе, питая иллюзию, что они приведут меня в порядок. С четвертой меня затошнило, и я выплеснул напиток в мойку. Легче не стало. В груди зрело и наливалось гнилостными водами поганое предчувствие беды.
Будучи не в силах заняться чем-то серьезным, я взял первую попавшуюся под руку книгу и раскрыл наугад. Первые же строки заунывно запели в унисон моему состоянию. Я перевернул обложку. Франц Кафка, «Процесс» и маленькие рассказы. Как же я мог забыть о миниатюрах Кафки!
Погрузиться в ночь, как порою, опустив голову, погружаешься в мысли, – вот так быть всем существом погруженным в ночь. Вокруг тебя спят люди. Маленькая комедия, невинный самообман, будто они спят в домах, на прочных кроватях, под прочной крышей, вытянувшись или поджав колени на матрацах, под простынями, под одеялами; а на самом деле все они оказались вместе, как были некогда вместе, и потом опять, в пустынной местности, в лагере под открытым небом, неисчислимое множество людей, целая армия, целый народ, над ними холодное небо, под ними холодная земля, они спят там, где стояли, ничком, положив голову на локоть, спокойно дыша. А ты бодрствуешь, ты один из стражей и, чтобы увидеть другого, размахиваешь горящей головешкой, взятой из кучи хвороста рядом с тобой. Отчего же ты бодрствуешь? Но ведь сказано, что кто-то должен быть на страже. Бодрствовать кто-то должен[3].
Я пробежал по строкам трижды, но смысл каждый раз терялся, ускользал от меня. «Разве это шедевр? – подумал я. – Чушь какая-то…» Заглавная страница книги сообщала, что это седьмое издание.
– Необязательно писать идеально, чтобы попасть на обложку книги, – сказал я сам себе. – И постоянно переиздаваться.
Я взглянул на часы. Четверть двенадцатого. Сердце заколотилось часто и беспокойно. Я раскрыл книгу на той же странице. Бодрствовать кто-то должен.
Ночь приняла меня как родного.
Стёпина квартира была погружена во тьму. Лишь монитор ноутбука белел все тем же нетронутым листом текстового редактора. На боковой панели мигал индикатор, говорящий о том, что пора зарядить батарею. Из ванной доносились монотонные звуки капающей воды.
Страшная догадка вывела меня из оцепенения, и я бросился в ванную, на ходу лупанув по выключателю ладонью.
В наполненную до краев ванну из крана падали крупные капли, запуская по поверхности воды идеально ровные круги. Дно раковины покрывал толстый слой состриженных волос, многие из которых были седыми.
Лампочка часто заморгала и погасла.
Наощупь я выбрался обратно в коридор и без особой надежды пощелкал выключателем.
– Что за черт, – пробормотал я, проходя в комнату.
Монитор ноутбука более не светился. В комнате царила кромешная тьма.
– Черт обыкновенный, – раздался из темноты голос, который был похож на Стёпин и в то же время не имел с ним ничего общего.
Я застыл на месте, пытаясь понять, откуда исходит звук.
– Как выяснилось, боги не в состоянии помочь мне. – Голос звучал повсюду, он грохотал будто бы внутри моей головы, но его источали и стены, и пол с потолком, и даже воздух был пропитан этим голосом. – Я сбил все колени, вознося молитвы богам, но они остались глухи.
– Стёпыч, – промямлил я, – завязывай, а?