— Стой! Отвернись! — воскликнула она, увидев Августа, и стала собирать распущенные волосы в тяжелый узел на затылке. Немного погодя она сказала с укором в голосе; — Не думала, что ты придешь. Я… не одета.
— Я должен говорить с вами. Без свидетелей. Бона обернулась к Марине.
— Я тебя позову, если будешь нужна. Подойди ближе, Август. Боже, как ты выглядишь? — добавила она, когда он приблизился.
— Лошадь меня понесла, — пробормотал он.
— Наверное, испугалась чего-то?
— Испугалась моей ярости! Я и сейчас не могу прийти в себя. Государыня, к чему этот заговор?
— Заговор?! Как ты осмелился так говорить мне?
— А вот и осмелился, как раз сегодня, когда узнал о ваших замыслах! Я столько лет делал все, что вы хотели, боялся вас прогневить. Но сейчас я хочу знать только одно — почему она должна уехать? Разве мало того, что меня женят на австрийской королевне? Жена по чужому выбору! Разве для этого нужно порывать многолетние узы дружбы, любви?
— Это опасные узы! — пыталась она ему объяснить по возможности ласковее. — Она учила тебя, как почитать женщину, искусству радоваться жизни. Но ведь она уже не молода. Разве ты не знаешь, что ей скоро сорок лет? Да, хотя и выглядит моложе. Дорогой, ты не должен отворачиваться от своих ровесниц… Пора изведать новые формы страсти. Поверь мне, бутон свежих роз пахнет иначе, нежели увядший цветок.
— Это была любовь! — прервал он ее порывисто.
— Тебе так казалось, да! Но ведь перед тобою вся жизнь, и в твоих объятьях еще побывает много женщин.
— А я любил только ее, — не отступался Август.
— Разумеется. Но ты же сам сказал: любил, а это означает уже прошлое. Перед тобою будущее. И, кроме того, надо помнить, что не любовь венец величия королей. Поверь мне. Не любовь!
— Вы так говорите только потому, что сами никогда никого не любили!
— Сигизмунд!
— Никого! Даже короля! Да и как мы проводили время? Балы, танцы, торжества, молитвы, золото. Да, на первом месте всегда золотые дукаты! А на втором — итальянские проклятия, крики и ссоры. Отец…
— Как ты смеешь?! Замолчи! — приказала она.
— Не желаю молчать. У него были минуты отдохновения только вдали от вас. На сеймах, в военных походах, путешествиях. Я обожал его, но был вынужден проводить время с вами и с вашими камеристками. Никаких походов, товарищей, игр, ничего, ничего! Молитвы, воздавание почестей, торжественный церемониал с десятилетнего возраста… А ко всему этому еще и страх, опасение, что рассержу вас и навлеку на себя суровое порицание. Я был королем и в то же время игрушкой. Даже любовницу получил из ваших рук. А теперь вы хотите отнять у меня ее, как вещь. «Получишь другую, сынок. И всегда будешь получать то, и только то, что я захочу».
— Ты кончил? — спросила она холодно.
— Нет. Говорят, будто меня интересует лишь охота, пирушки и балы. Почему вам хочется, чтобы обо мне говорили именно так? Не слишком лестно?
— Какой вздор?! Я всегда имела в виду прежде всего твое благо! — возмутилась она. — Всегда! О боже! А теперь ты меня винишь, что я позволяла тебе безумствовать? Мне хотелось, чтобы ты поскорее перебесился. А знаешь почему? Чтобы потом искуснее мог бы руководствоваться рассудком.
Наконец, сколько раз я обижала своих дочерей, лишь бы исполнить все твои прихоти?! Может, ты меня и за это осуждаешь? Австриячка?! Это выбор и воля твоего отца, не моя. Я ее не хочу, потому что боюсь дочерей Габсбургов. Боюсь и потому, что она захочет у меня отобрать тебя. Но раз ты на ней женишься, ты должен иметь от нее сыновей. Только это может удержать меня от ненависти к ней, дочке Фердинанда, племяннице императора. Оба они меня обидели. Не хочешь, чтобы я платила Елизавете той же монетой? Хорошо. Тогда дай мне… Дай мне от нее внуков! Укрепи династию. А тогда, ох, тогда сможешь снова делать, что захочешь: гулять, любить…
Он взирал на нее с изумлением, потрясенный услышанным.
— Это чудовищно…
— Да, согласна. Е terrible! Вот уже много лет миновало, как я не та, да и ты уже не тот! Ты говоришь: пиры, танцы, празднества. Добавь: в Кракове блеск свечей и факелов, а под Краковом грохот пушек, стоны уводимых в ясырь полонянок. Вокруг нас всегда огни, огоньки, море света. А при этом глаза разъедал дым кадил. Нам всегда курили фимиам. Не возражай! Тебе льстили не меньше, чем мне. Может, даже больше, ибо ты никого не восстановил против себя — действуя. Ибо ты был и есть по-прежнему несвершившаяся мечта, великая надежда людей. Перед тобою завтрашний день. Хочешь, чтобы он был иным, нежели мой? Чего ты ждешь? Обеспечь королевству величие. Вели Елизавете рожать сыновей, одних сыновей, чтобы я могла ей позавидовать. Я, Бона Сфорца! Я, кто властвуя над всеми, не смогла подчинить своей воле и заставить слушаться одно существо — самое себя. Собственное тело.