— Только на его карете? А Радзивиллов не трогают?
— Оба их дворца и стены королевского замка пестрят от наклеек, записок с угрозами да шутками всякими. На смех поднимают короля с его незаконной супругой.
— Не ждали от него такого шага, а потому все теперь и отвернулись. Известно ли, что он сказывал, собираясь в дорогу?
— Да. Заговорила в нем кровь итальянских кондотьеров. Сказал Глебовичу — от королевы-матери я мог бы ожидать любого удара. Да только страха у меня перед нею нет — теперь она никто, она… — начал заикаться Паппакода.
— Слушаю вас, договаривайте, — приказала Бона.
— Теперь она вдовствующая королева, — закончил Паппакода почти шепотом.
— Ну что же, ловко он все это удумал, — сказала Бона ядовито. — Был на Вавеле дракон, да не один, целых два. И король-дитя. А отныне есть и будет один-единственный правитель. Он? Он один?
— Похоже на то.
— Так и сказал — вдовствующая королева? — все еще не верилось Боне.
— Передаю вам слова гонца, — мрачно подтвердил Паппакода.
Она задумалась, что-то еще взвешивая, наконец приказала:
— Велите гонцу забыть о том, что слышал, особливо о разговоре с Глебовичем. Зато о том, что видел, пусть рассказывает всем и каждому. Вот карета, в которой едет король… Самодержец. Обитая пурпуром карета кажется пестрой от пасквилей… На ней листки бумаги… Их не счесть. Сорвут одни — тут же новые налепят. Вижу их, вижу. На дверцах, на попонах лошадей, на спицах колес! Он затыкает уши, но все равно слышит всякие насмешки и вопли. Взрывы смеха. Вот триумфальный въезд в Краков, достойный великого князя Литовского. Польского короля!
Она кричала, воздев руки к небу, словно приветствуя въезжающего монарха. И вдруг поднятые руки бессильно опустились, побагровевшее лицо исказила судорога. Она сказала тихо и скорбно:
— Короля… моего сына. Единственного вымоленного наследника Короны. Последнего властелина из династии Ягеллонов…
С помощью итальянских мастеров медики забальзамировали тело старого короля. Он лежал в гробу в тех же доспехах, в которых воевал на Поморье, он был в короне, со скипетром и державой в руках.
Согласно обычаю подле него с левой стороны положили меч, который столь неохотно при жизни извлекал он из ножен, государь, более всего ценивший мир и… покой. Гроб стоял на покрытом золотой парчой катафалке в королевской опочивальне, превращенной в траурную часовню. От гроба не отходила семья и весь двор, ожидая приезда короля-сына, теперь единственного властелина Короны и Литвы.
Выйдя вместе с Гуркой из этой опочивальни-часовни в соседние покои, Кмита на минуту остановился, чтобы перекинуться словом с Фричем Моджевским, который в нетерпении ожидал Августа, мечтая встретить его первым.
— Его величество лежит в своих доспехах, — сказал краковский воевода, — как и подобает королю-победителю.
Каштелян Гурка нахмурил брови.
— Тело еще на катафалке, а замок подобен полю брани. Все бурлит, клокочет. Того и гляди пожар вспыхнет. Тарное ский с канцлером Мацеёвским в нижних залах собрали всех вельмож. Ждут чего-то.
Кмита, казалось, не придал этим словам никакого значения.
— Знамо дело, — сказал он. — Хотят нового государя задобрить. Напомнить, кто его малолеткой возвел на престол. Но я не верю, что Тарновский вернется в замок и опять будет тут судить да править. Королева нынче на нашей стороне, искренне или нет, но с нами.
— Август, вопреки тому, что люди сказывают, непреклонен в делах бывает, — отозвался Фрич. — Он стоит за перемены, за справедливость и законность. Я верю, что он будет не с сенаторами, а со шляхтой и…
— Слова! Все слова, почтеннейший Фрич, — прервал его Кмита. — Не народ сегодня с королем говорить будет, а мы. Или Тарновский.
В ту же минуту на пороге появился придворный из свиты Боны.
— Пан гетман Тарновский все спрашивает, когда государыня принять его соизволит?
— Не сегодня, за это ручаюсь, — буркнул воевода.
Но слова придворного услышала королева, в это время как раз выходившая из часовни. Вся с ног до головы в черном, она казалась старой и очень усталой. Но тут же сказала не терпящим возражений голосом:
— Скажи, ему подождать придется. Пусть никто не мешает мне молиться.
— Скоро ли светлейший государь приедет? — спросил Гурка.
— С башни пока еще не видна его свита, — отвечал придворный и, поклонившись, вышел.
Бона между тем обратилась к Кмите, в ее покрасневших от слез глазах он прочел раздражение.