Бона сразу поняла, что это неспроста, но посоветоваться было не с кем, снова дало о себе знать тягостное одиночество. Не было больше милого сердцу Кмиты, преданные ей люди остались в Варшаве. У Паппакоды тоже не осталось здесь ни одного из его прежних шпионов. И только Стньчик, который, естественно, не упустил возможности позлословить, надоумил ее, что, увы…
Вот что рассказал шут: с некоторых пор он стал примечать, что старая камеристка Катрин Хёльцелин… подает своей госпоже только кушанья, приготовленные венским кухмистером, а потом всю серебряную посуду, к которой королева могла прикоснуться, прячет у себя в шкафу. Но оказалось, что и это еще не все, и, ненароком заглянув к фрейлине, Станьчик сказал:
— Слышал, но не верил. Вижу, но не верю. Неужто вы, фройляйн Катрин, даже воду для молодой госпожи держите под замком?
— А что? Вашей милости это мешает? — зло спросила она, закрывая шкафчик на ключ.
— Честно говоря, куда меньше, чем вам возвращение на Вавель, к весьма неприятным для вас воспоминаниям десятилетней давности…
— Вовсе нет, единственное, что мне неприятно, так это сборище шутов при дворе.
— Почему же сборище? — огорчился Станьчик. — Я протестую. Здесь всегда был только один настоящий шут. И вот теперь прибыл второй. И ничуть не уступит первому.
— Как же его зовут? — спросила фрейлина, не в силах сдержать любопытство.
— Это не он, а она. Шутиха. И зовут ее Кватрин. А знаете почему?
— Не знаю и не хочу знать! Ступайте прочь!
— Иду, иду, вот только ключ к шкафчику подберу. А то шутиха совсем голову потеряла. Обычную питьевую воду прячет и на ключ запирает. Поэтому и сырость в замке. Да такая, что даже лягушки появились в покоях. Скачут да квакают: ква-ква-трин. Ква-трин-кен. Видно, немецкому языку обучены, шельмы, знают, что «trinken» — значит «пить», — издевался Станьчик.
Фройляйн Хёльцелин, заткнув уши, бросилась из комнаты.
— Прочь, прочь, гадкий шут!
— А ключ у нее всегда при себе. Любопытно… — пробурчал Станьчик, оставшись один.
Все это слово в слово передала Боне жена Остои — Анна, вновь появившаяся на Вавеле, теперь в роли придворной дамы Катерины. Предполагалось, что она будет состоять при молодой королеве весь первый год, но австриячка встретила Анну холодно и даже враждебно, и та в ближайшие дни собиралась вернуться к себе в деревню.
Бона, увидев ее, вначале обрадовалась: вот, мол, опять они обе на Вавеле, хотя уже все по-другому, да и сами они изменились. Но, услышав рассказ Анны, не могла сдержать гнева.
— Ты все такая же! Вечно своими россказнями ранишь сердце. Яд… Зачем, для чего? Я жажду, чтобы она родила Августу сына. Габсбурги должны это понять и прекратить свои оскорбительные нападки. А может?.. Может, они хотят меня поссорить с сыном? Хотят прибрать его к рукам? Что ж! Скажи своей австриячке, что я скоро уеду…
«Своей австриячке»! Эти слова казались Анне оскорбительными.
— Я всегда была предана вам, госпожа, — сказала она, — но, коли вы мне не верите, отпустите вместе с мужем в деревню. Остоя вот уже несколько лет в Мазовии, давно не видел сына…
— Ах, вот как… — прошептала Бона. — У тебя есть сын… В ее словах было столько злости и зависти, что после этого разговора они расстались уже навсегда.
— Вместо тебя назначат другого, — объясняла Анна мужу, — у них много новых секретарей и придворных, есть Хвальчевский, да ведь и вместо меня назначили же когда-то Сусанну Мышковскую. Ничего не поделаешь, коль скоро не умеет она ценить преданных ей людей, обойдется и без нас. С меня довольно и Кракова, и Вавеля, и королевского двора.
Катерине, как когда-то Боне, придворные медики прописали прогулки по саду, а в пасмурные дни — по галереям дворца. Однажды во время прогулки она встретила короля и попросила выслушать ее. Какое-то время они шли молча, наконец Катерина призналась, что с некоторых пор ее не покидает тревога.
— С чего бы это? — удивился король.
— Моя камеристка Катрин утверждает, что некоторые кушанья, которые для меня готовят, часто… несвежие. Нет, впрочем, я не стану скрывать от вас, она утверждает, что они… отравлены. Доктор Ланг тоже предупреждал…