— На очень большое. О чем вы шепчетесь? Думаете, опять, опять родится не он?..
— Помилуйте, ваше величество! — взмолились обе в один голос.
— Когда я рожала Изабеллу, все было иначе. Не было таких мучений.
— Да, госпожа, — подтвердила Марина, ставя возле ложа подсвечник.
— Санта Мадонна! Четверть часа уже миновала?
— Нет еще. Но десять минут наверняка.
— Ровно в полночь зовите придворных медиков. О Бю! Опять…
— Они рядом, за стеною, оба — и Валентино, и Катиньяни.
— Оба? Ждут? Тогда пусть войдут! Пусть войдут! — вдруг крикнула королева. — Я больше не вынесу!
Солнце, с трудом прорвавшись сквозь туман, осветило темные стены вавельского замка. Наступало утро — первое августа 1520 года. В комнате, из которой видны были покои королевы, сидел калишский воевода. Перед ним на столе лежали бумаги, карты, но сам он, уставший с дороги, сидел, подремывая, на табурете, то и дело вскидывал голову, протирал глаза. Вдруг на третьем этаже, в покоях королевы, кто-то шире распахнул окна. Заремба сорвался с места, опрокинув стул, и замер, напряженно всматриваясь в одну точку.
„Да или нет? Да или нет?“ — билась в голове одна мучительная мысль.
Окно, в которое он вглядывался, теперь было открыто настежь, но ожидаемого знака, сколько он ни смотрел, не было видно. Со злости он ударил кулаком по каменной стене.
— Я наказывал ей не приближаться, не открывать окна, ежели… А она…
В эту минуту в окне мелькнула женская рука, вывесив из окна алый стяг. На фоне темных стен он был похож на струю крови. Быть может, животворной?
— Стало быть — да! — воскликнул он. — Наконец-то! Бог не обошел нас своею милостью. Ярост! Ярост! Камне! Живо!
Тотчас же вбежал слуга.
— Можно ехать. У нас родился Август. Уразумел? Королевич! Чего глаза пялишь? Готовь лошадей в дорогу. Зови людей! Едем к королю!
— Сегодня? — удивился слуга.
— Немедленно! Через час выезжаем. Шевелись! Да попроворней!
Неделю спустя в опочивальне у сидевшей, откинувшись на подушки, Боны собрались Алифио, Паппакода и камеристки. Тут же рядом стояла серебряная колыбель.
— Придвиньте ближе, — потребовала Бона. — Еще ближе. Чтобы я могла коснуться его.
— Светлейшая госпожа, лекарь сказывал, вам еще нельзя… — начала было Анна.
— Полно, — прервала ее королева. — Теперь мне все, все можно. Он спит?
— Спит, госпожа, — торопливо ответила Марина.
— Жаль, — вздохнула королева. — Я хотела дотронуться до него. Если бы его величество был здесь… Ведь он еще не скоро узнает.
— Мой отец тронулся в путь уже на рассвете, — сказала Анна.
— Bene. Вот-вот должен прибыть гонец. Ну а письма? — спросила Бона своего канцлера. — Отправлены письма с доброй вестью ко всем монархам?
— Да, ко всем владетельным князьям.
— Герцогиня обещала в честь радостного известия устроить рыцарский турнир в Бари. Теперь-то она наверняка прибудет в Вавель.
Алифио не подтвердил ее слов, заметил только:
— Первые поздравления уже получены. Вена, наверное, уже знала до того, как получила наши письма.
— Ну и что, Габсбурги не скрывают своего разочарования? — полюбопытствовала Бона.
— Поздравления настолько холодны, насколько позволяют правила дипломатии.
Бона рассмеялась.
— То-то они взбесятся, когда приедут на крестины. Бедняги! Потеряли надежду на то, что род Ягеллонов вымрет. — И, взглянув на колыбель, спросила: — Он все еще спит?
— Да.
— При блеске свечей и благовонии фимиама им будет восхищаться вся Европа.
В голосе ее было столько горделивой радости, что Алифио с грустью заметил:
— Столь огромное собрание монархов невозможно ни в ноябре, ни в декабре.
К его удивлению, Бона, казалось, ничуть этим не огорчилась.
— Чем позже, тем лучше, — сказала она. — Принц подрастет, станет еще красивей. Да и война к тому времени подойдет к концу.
— Будем надеяться, — отозвался Алифио.
— В честь возвращения наших доблестных воинов с победою примас Лаский отслужит благодарственный молебен, тотчас после этого в соборе состоятся крестины. Под звон всех краковских колоколов. Это будет великий день! Двойное торжество.
Ее сияющие глаза глядели на колыбельку.
— Все еще спит?
— Проснулся, улыбается, — ответила Марина. Бона протянула к нему руки.
— Дайте мне его, дайте!
Прижала младенца к груди, а потом, склонив над ним лицо, произнесла с благоговением его имя:
— Аугустус…
В эту минуту в опочивальню вошел Вольский.
— Гонец с письмом от его величества, — сообщил он.