Да, она все помнит. Рано утром они со стремянным, молодым Гаэтано, поскакали к изумрудному заливу, который еще Гораций называл «рыбным», она простилась с морем, южным солнцем, с лимонными и оливковыми рощами. Потом, вместе с тем же Гаэтано, заглянула во все прибрежные гроты, осмотрела виноградники и наконец, переодевшись в праздничное платье, появилась на пороге одного из самых больших покоев замка. Здесь ее уже ждали доктор Алифио, дворянин, знавший ее с детства, и Джан Лоренцо Паппакода, наперсник принцессы Изабеллы, глаза и уши повелительницы Бари.
Да, все было именно так. Ее надменная мать сидела в высоком резном кресле, опершись о подлокотники, и, повелительным жестом указав на обоих дворян, сказала тоном, исключающим возражения:
— Они поедут с тобой. Мне легче вынести разлуку, если эти верные люди будут сообщать обо всем, что делается в Краковии. А также верой и правдой служить тебе.
Бона все же осмелилась спросить:
— Доктор Алифио будет моим канцлером?
— Да, — подтвердила Изабелла Сфорца. — А синьор Паппакода — краковским бургграфом. Он много лет был управителем нашего замка. Он мудр и многоопытен.
— Но он не знает языка, — робко возразила Бона и добавила: — Как и я сама.
Герцогиня наморщила брови.
— Я слышала, что Елизавета Габсбургская, прозванная Ракушанкой, мать многих королей из рода Ягеллонов, уезжая в Краковию, не знала ни одного слова по-польски. Но уже через год… Надеюсь, ты не уступишь ей быстротой ума и рвением?
— Я поняла вас, матушка, — кивнула Бона.
— Помни, что приданое у тебя огромное. Ни одна королева наших времен не повезет в мужнин дом столько всякого добра.
Паппакода принялся поспешно считать:
— Сорок восемь свитков стенной обивки из кордубана…
— Гобеленов шелковых… — добавила герцогиня.
— Тридцать шесть штук, — подхватил Паппакода. — Ковры, серебряные кубки, блюда, канделябры, золотые чаши…
Бона перебила его, декламируя, как хорошо выученный урок:
— Двадцать платьев из парчи, расшитой золотом и жемчугом. Не считая пятнадцати расшитых серебром рубах, девяноста чепцов и шапочек, украшенных драгоценными каменьями… Знаю, знаю и помню. Сколько все это стоило?
— Пятьдесят тысяч дукатов, — торжественно произнесла мать, — не считая денежных сумм приданого.
— Немало, — согласилась Бона. — На каком языке я должна напомнить об этом сразу же после венчания своему почтенному супругу?
И хотя они обе, мать и дочь, были похожи и герцогиня Изабелла отлично поняла, отчего дочь ввернула ехидное словцо «напомнить», присутствие дворян обязывало ее ограничить ответ похвалой польскому королю: знает латинский язык так же хорошо, как и ты. Помни, что он много лет был учеником знаменитого Каллимаха.
— Помню, — кивнула головой Бона, а герцогиня Изабелла продолжала:
— На языке Цицерона расскажешь ему о том, что в день прощанья с дочерью, в этот памятный день, я велела высечь на одной из замковых плит надпись: «На этом месте польская королева прощалась с донной Изабеллой, своей матерью, герцогиней Милана, Бари и Россано».
Бона вспомнила, как отступила на шаг, ей хотелось увидеть надпись на плите, которую прикрывал край ее платья. Но надписи на плите не было, быть может, еще не было? Кто знает, возможно, надпись будет сделана после ее отъезда? А может, надпись эту никто никогда не увидит, и она останется таким же мифом, как титул герцогини Милана, из которого донну Изабеллу выгнал сначала ее дядя регент, а его, герцога Сфорцу, в свою очередь изгнал французский король Людовик XII? Ей вдруг пришло в голову, что как раз шестнадцать лет назад, в апреле 1502 года, они обосновались в своих владениях, в Бари, Россано и графстве Борелло, в замке с четырьмя башнями на берегу залива, и что, коль скоро она хочет считаться моложе, следует сообщить будущему супругу другие даты. Но на подсчеты времени уже не оставалось, ей дали знать, что свадебный кортеж приближается к месту встречи с его величеством, королем Польши, Литвы и Руси.
Тут же под Краковом, на цветущих лугах, были разостланы пурпурные сукна, на которых стоял шатер для королевской четы. Сигизмунд, обычно медлительный и невозмутимый, на этот раз спешил навстречу будущей супруге, лик которой сулил встречу с юной и прекрасной девой. Он поспешил выйти из шатра, как только донеслись виваты и радостные возгласы, и увидел вдали карету и своих послов Остророга и Зарембу, помогавших итальянской герцогине ступить на красную дорожку. Минуту и он, и она стояли без движения, но вот затрубили трубы, загрохотали пушки, и они поспешили навстречу друг другу, исполненные любопытства, сознающие, что за их встречей следят тысячи глаз. Как рассказывали потом придворные, его восхитила необычная красота избранницы, черные бархатные глаза, оттененные золотистыми кудрями, а ее поразила статность этого могучего великана, румянец на загорелых щеках. Они шли навстречу друг другу сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, поэтому шут Станьчик, протиснувшись поближе, к поэту Кшицкому, заметил: