Двое их было — Петр и Мацей, слуга из Радзеёвиц. Они поднесли князю бокал с отравленным вином. У князя голова закружилась, но, как только в себя пришел, велел учинить допрос.
Подозрение пало на Петра. Его схватили, заточили в башню, тогда он во всем сознался.
— Значит, их схватили и допросили еще при жизни князя Януша? — спросил Мендзылеский.
— По его приказу. Именно. Он не сразу умер, а хворал тяжко. Хочет встать, а ноги не держат, в постель валится. Созвал медиков, да только лекарства не помогли, так и отдал богу душу. Выходит, предательство слуг его погубило, они поднесли ему отравленную чашу, а были будто наивернейшие слуги.
На третий день допроса, к вечеру, когда отпустили последнего свидетеля, канцлер Шидловецкий спросил:
— А как мой медик? Осматривая покойного, нашел ли он следы отравления?
— Ничего не нашел, о чем засвидетельствовал письменно, — ответил Фрич, просматривая бумаги.
— Но если Януш не был отравлен, почему он так быстро покинул этот мир? — удивлялся Кшицкий.
— Сие останется тайной, — пробормотал канцлер и через минуту добавил: — Похорон до приезда короля не назначать. Его величество сам будет вершить суд.
— Хотелось бы знать, что король обо всем этом скажет? — вздохнул епископ Лятальский.
— Не король, а королева, — иронически улыбнулся Кшицкий, но Мендзылеский глянул на него с таким упреком, что новоиспеченный епископ, который был стольким обязан королеве Боне и ее заступничеству, до конца заседания высочайшей комиссии не вымолвил более ни слова.
И все же, как и предвидел поэт-епископ, ссора между супругами в Вавельском замке оказалась неизбежной. Королева, оставшись с супругом наедине, даже не пыталась скрыть своего безудержного гнева. Стоя перед королем, она говорила голосом, подчас переходящим на крик:
— Нет! И еще раз нет! Теперь уж я не прошу, а требую. Велите провести следствие и сурово наказать тех, кто сеет смуту своими россказнями об отравлении князя Януша. Кто это делает? Зачем?
Королевская комиссия в Варшаве сообщает, что никаких подтверждений этому нету. Кто говорит по-другому — лжец! И далее — объявите повсюду, что князь не из-за злых козней сатаны и не из-за людской злобы, а по божьей воле, после тяжкой болезни, с белым светом расстался. И еще — на похороны поедем вместе.
— Вы — на похороны? В вашем положении? — удивился король.
— Мне родить в ноябре, а сейчас только август.
— Но тяготы путешествия…
— Не тревожьтесь, — горячо уверяла она. — Я сильнее, чем вы думаете.
— Похоже на это, — заметил он и добавил: — Вы все сказали?
— Нет! — воскликнула она. — Не допускайте также, чтобы Анна вышла замуж за кого-нибудь из Гогенцоллернов. Мазовецкое княжество достанется нашему сыну.
— Ну что же, я откажу брату Альбрехта и ему самому, — спокойно отвечал он. — Но Мазовия… пястовские владения и по всем законам принадлежат Короне.
— Законы диктуете вы, ваше величество.
— Однако мазовецкая шляхта не захочет подчинения. Поддержит притязания княжны Анны, которая называет себя не иначе, как дюкесса Мазовии, и желает править в Варшаве самостоятельно.
— Самостоятельно? — усмехнулась Бона. — Без помощи Гогенцоллернов?
— Едва ли, — согласился он и вдруг заговорил громко, сердито, что бывало с ним очень редко: — И потому мы не допустим никакого своеволия, никакого нарушения старых законов! Должно победить право. Право, а не бесправие. Самое лучшее, что можно сделать, — это в декабре созвать в Варшаве мазовецкий сейм. Пусть Мазовия, как иные наши края, выберет послов на общий сейм. А он уж будет держать совет в Петрокове.
— Но… ежели их сейм так и поступит, тем самым он признает принадлежность Мазовии к Короне, — ужаснулась Бона.
— Не спорю, — согласился король.
— А как же Август? Наши помыслы передать княжество ему? Династии Ягеллонов? — говорила она все быстрее и громче.
— Но это помыслы не мои, а ваши, — отвечал король. — И поэтому уже теперь, в августе, я поеду в Варшаву… один.
— То есть как? — Она глядела на него, не понимая.
— Я сказал — один!
Король повернулся и вышел из покоев. И уже не слышал, как Бона повторяла в ярости:
— Один? Без меня? Обманута! Брошена! О Бю! Бю! Есть там кто-нибудь?
Укрытые в стене двери тотчас же отворились, и Марина кинулась к госпоже, которая в ярости повторяла:
— Меня обманули, слышишь! Мне нечем дышать! Давит грудь. Быстро! Расстегни лиф! Скорее!
Разорви ворот, здесь, у шеи!